Человек системы - Георгий Арбатов

Теперь коротко о личных чертах Брежнева. И я бы начал с положительного, тем более что и он сам умел и любил показывать именно эти, хорошие свои стороны. В принципе (до болезни – я снова вынужден сделать эту оговорку) это был человек, не лишенный привлекательности, даже известного обаяния. Он не был жесток (хотя, по-моему, был достаточно злопамятен). В обхождении – прост, умел (и, по-моему, любил) проявить внимание к окружающим – во всяком случае, к тем, кого хотел склонить на свою сторону. Во многих делах (особенно связанных с войной и своими военными воспоминаниями) был даже сентиментален. Друзей старых, если они его не предавали, помнил, как правило, не оставлял без поддержки (в ИМЭМО работали его однополчане – в отношении них он проявлял заботу). Не любил объясняться с людьми в случае конфликтов, вообще предпочитал избегать неприятных разговоров. Что, впрочем, оборачивалось нередко очень дурным образом: люди, которых незаслуженно очерняли, оклеветали, даже не имели возможности защититься, а иногда просто не знали, за что вышли из доверия и попали в опалу.

Мог он иногда и удивить. Так, когда бывал в хорошем настроении, особенно во время застолья (он рюмки, пока был здоров, не чурался, хотя меру, по-моему, знал; впрочем, тогда ему уже было почти шестьдесят лет, о том, что случалось в молодости, судить не берусь), вдруг начинал декламировать стихи. Знал наизусть, к моему удивлению, длинную поэму «Сакья Муни» Мережковского, а также немало стихов Есенина. Потом я узнал разгадку. В молодости Брежнев (об этом он как-то при мне сказал сам) мечтал стать актером, играл в «Синей блузе» – так называли коллективы самодеятельности, выступавшие в двадцатых, а может, и в начале тридцатых годов с революционным, ну а для того, чтобы привлечь аудиторию, и с лирическим репертуаром в клубах, на предприятиях и в красных уголках. Известная склонность к игре, к актерству (наверное, было бы слишком назвать это артистичностью) в нем была. Я иногда замечал, как он «играл» роли (надо сказать, неплохо) во время встреч с иностранцами.

Но так же как в политике Брежнева, в его личных качествах были негативные, даже очень неприглядные черты.

Была в нем подозрительность – может быть, и не природная, а воспитанная долголетней работой в аппарате. Отсюда же, я думаю, стремление и умение использовать других людей в своих целях, в том числе для наиболее неприглядных дел.

Пока Л.И. Брежнев был здоров, его негативные качества – и политические, и личные – были не так заметны.

Дело радикальным образом изменилось, когда он заболел. Я уже говорил, что знал двух Брежневых: одного – до, а другого – после болезни. Не в том смысле, что один был хорошим, а другой – плохим. И до болезни Брежнев был в общем-то функционером, попавшим на должность лидера, человеком, наделенным всеми негативными чертами аппаратчика того времени, притом очень умелого. Но вместе с тем он имел и качества, выгодно отличавшие его от большинства других; умение слушать, поначалу трезвое, непреувеличенное представление о своих возможностях, политическую осторожность и умеренность, склонность уходить от конфронтации, искать, где можно, соглашения. Как во внешней политике, так в какой-то мере и во внутренних делах.

Болезнь притушила, а потом во многом вытравила положительные черты и всемерно развила негативные. Хотя, конечно, и здесь речь шла о процессе: после первого заболевания он поправился, временами даже складывалось впечатление, что дело идет на лад. Но ухудшения учащались, а улучшения становились все более короткими.

И вот как раз в этих условиях (отчасти, возможно, потому, что он утратил контроль над собой, перестал сдерживать воспитанные всем деспотическим прошлым черты) на первый план вышли подозрительность и любовь к сплетням, поначалу, видимо, тщательно скрываемое, а потом расцветшее с помощью подхалимов пышным цветом, ставшее безграничным тщеславие, страстная потребность собой красоваться. К этому добавлялись глубоко сидевшие в нем, в семье, в близком окружении мещанство, стяжательство, а главное – очень невысокий уровень нравственной требовательности к себе (как, впрочем, и к окружающим). Все это принимало такие формы, что мне не раз приходило в голову: может быть, болезнь только ускорила какой-то уже идущий процесс распада личности этого человека?

Другие отрицательные личные черты Брежнева, к сожалению, имели общественные последствия.

Много толков вызвал вопрос о приписанных Брежневу молвой материальных злоупотреблениях. Я не думаю, что есть основания, а тем более политический смысл затевать посмертно специальное расследование. Но поводы для сплетен и сам Брежнев, и особенно члены его семьи, несомненно, давали.

Например, его любовь сесть за руль автомобиля была бы не таким уж предосудительным «хобби» (он, кстати, имел права водителя-профессионала), если бы он не выбирал самые роскошные заграничные марки – «роллс-ройсы», «мерседесы» и т. д. И не был бы столь неопределенным статус этих машин, составивших вскоре целый автомобильный парк: то ли они принадлежали ему и членам его семьи, то ли эти машины казенные и он просто садился «из любви к искусству» за баранку. А также если бы Брежнев не давал зарубежной печати повода так широко обсуждать тему страсти советского лидера к роскошным автомобилям, говорить о том, что при встречах на высшем уровне он их одну за другой получает в подарок.

Стяжательство, наверное гнездившееся где-то глубоко в натуре Брежнева (не говоря уж о некоторых членах его семьи), стало в последний период его жизни проявляться в особенно неприглядных формах, притом часто на глазах самой широкой публики. Знаменитым перстнем с бриллиантами, подаренным ему в Баку Г.А. Алиевым, он открыто, забыв обо всем, любовался на глазах у миллионов советских телезрителей. Москвичи, а вслед за ними и жители других городов и регионов узнавали о дачах, которые строятся для его сына и для дочки. Ну и, конечно, «царские охоты», о которых шло немало разговоров, так же как об «охотничьих домиках» (на деле больших домах, настоящих хоромах с зимним садом, бассейном и прочими атрибутами).

Много было фактов – а к ним добавлялось, естественно, еще больше вымыслов и домыслов, тоже подрывавших авторитет власти, авторитет руководства, авторитет партии. Все это было тем вреднее, что подавало дурной пример руководителям всех рангов, фактически утверждало вседозволенность.

И она достигла невиданных масштабов. Произвол обязательно связан со вседозволенностью. Наивно думать, что при «строгом начальстве» одно можно отделить от другого. И зря здесь ссылаются на времена Сталина, хотя тогда действительно все начальники смертельно боялись его, а он мог уничтожить, стереть в пыль просто из-за каприза или по самому неправдоподобному подозрению, а не то что из-за явного воровства и взяточничества. Во времена Хрущева правящая верхушка просто не успевала распоясаться – так быстро этих людей меняли.