Дикие лебеди - Юн Чжан

Я водрузила тяжелую корзину на спину и еле — еле поползла в гору на четвереньках. Навоз уже подсох, но все равно просачивался через хлопковую куртку и нижнее белье до самой спины. Через край корзины он пачкал мне волосы. Добравшись наконец до поля, я увидела, как крестьянки умело нагибаются в сторону, наклоняют корзины и опорожняют их на землю. Но у меня навоз не вываливался.

Желая во что бы то ни стало избавиться от тяжести, я попыталась снять корзину со спины. Вынула из лямки правую руку, и корзина тут же перевалилась налево, потянув за собой мое левое плечо. Я упала на землю, прямо в навоз. Некоторое время спустя одна моя подруга вывихнула так себе колено. Я отделалась легким растяжением поясницы.

Трудности являлись составной частью «идейного перевоспитания». Теоретически мы должны были им радоваться — они делали нам новыми людьми, приближали к крестьянам. До «культурной революции» я всем сердцем верила в эту наивную теорию и специально занималась тяжелым трудом в целях личного совершенствования. Весной 1966 года мы всем классом помогали строить дорогу. Девочкам давали легкие задания — например, отделять камни, которые потом дробили мальчики. Я вызвалась работать вместе с ними; в результате от огромной кувалды, которую я еле поднимала, у меня ужасно опухли руки. Теперь же, всего три года спустя, моя идейная подготовка трещала по швам. Слепая вера испарилась, суровая жизнь в горах Ниннаня вызывала во мне одну ненависть. Все это мероприятие казалось совершенно бессмысленным.

Сразу после приезда у меня появилась сыпь. Более трех лет эта сыпь возвращалась, едва я оказывалась в деревне, от нее не помогало ни одно лекарство. День и ночь меня мучил зуд, я не могла не чесаться. Через три недели новой жизни у меня уже было несколько гноящихся ран, ноги опухли. Еще меня мучили понос и рвота. В то время, когда я более всего нуждалась в телесной крепости, я болела и слабела, а клиника коммуны находилась от нас километрах в пятидесяти.

Вскоре я пришла к выводу, что, живя в Ниннане, вряд ли смогу навестить отца. До ближайшей дороги, достойной этого названия, нужно было брести целый день, но даже там общественный транспорт отсутствовал. Грузовики проезжали редко, и маршрут их в подавляющем большинстве случаев не проходил через Мии. К счастью, работник агитотряда Дун — ань, приехавший к нам в деревню, чтобы проверить, как мы устроились, увидел, что я больна и любезно предложил мне отправиться в Чэнду и обратиться в поликлинику. Он возвращался с последним из грузовиков, на которых мы приехали в Ниннань. Через двадцать шесть дней после приезда я уехала обратно.

За это время я так и не познакомилась как следует с крестьянами, за исключением разве что деревенского бухгалтера — самого образованного человека в округе, который часто навещал нас, чтобы продемонстрировать некоторое наше умственное сродство. Я побывала в гостях только у него, и в основном мне запомнились ревнивые взгляды, которые бросала на меня его молодая жена с обветренным лицом. Она чистила окровавленные свиные потроха, к спине ее был привязан не издававший ни единого звука младенец. Я поздоровалась; она посмотрела на меня как на пустое место. Я почувствовала себя неловко и вскоре удалилась.

В те несколько дней, когда я работала вместе с крестьянами, у меня было слишком мало сил, чтобы по — настоящему с ними познакомиться. Они казались такими далекими, словно отделены от меня непроходимыми ниннаньскими горами. Я знала, что нам полагается их навещать — так и поступали лучше себя чувствовавшие мои друзья и сестра, — но меня одолевала слабость, все болело и чесалось. К тому же походы в гости означали бы, что я смирилась с судьбой и готова провести здесь всю оставшуюся жизнь. Но я подсознательно отказывалась стать крестьянкой. Не признаваясь в этом даже самой себе, не желала следовать по пути, предначертанному для меня Мао.

Когда пришло время уезжать, я неожиданно загрустила по ослепительной красоте ниннаньской природы. Борясь за существование, я не обратила особого внимания на горы. Весна наступила рано, в феврале, среди обледенелых сосен сияли золотые цветы зимнего жасмина. Ручьи в долинах разливались в прозрачные озерца, окруженные причудливыми утесами. В зеркале воды отражались величественные облака, кроны стройных деревьев и безымянные соцветия, распускавшиеся прямо в трещинах скал. Мы стирали белье в этих небесных прудах и развешивали его на освещенных солнцем, овеваемых студеным ветром утесах. Потом ложились на траву и слушали тихий шелест соснового леса. Я любовалась склонами далеких гор, поросших дикими персиковыми деревьями, и представляла, как через несколько недель их покроет ковер розовых цветов.

После мучительной четырехдневной тряски в пустом кузове грузовика, страдая от постоянной боли в животе и поноса, я добралась наконец до Чэнду и прямиком отправилась в поликлинику нашей территории. Уколы и таблетки вылечили меня в мгновение ока. Наша семья по — прежнему могла пользоваться услугами и поликлиники, и столовой. Второсортный Сычуаньский ревком раздирали противоречия, он не смог наладить работу администрации. Ему не удалось даже установить правила, определяющие повседневную жизнь. В результате в системе было множество прорех, многое продолжало делаться по — старому, людям приходилось решать проблемы собственными силами. Ни столовая, ни поликлиника не отказывались нас обслуживать, и мы этим пользовались.

Бабушка заявила, что в дополнение к прописанным уколам и таблеткам я должна принимать средства традиционной китайской медицины. Однажды она вернулась домой с курицей и корнями двух растений: астрагала перепончатого (Астрагал перепончатый — многолетнее травянистое растение семейства бобовых.) и дудника китайского (Дудник китайский (дягиль) — многолетнее травянистое пряно — ароматическое растение семейства зонтичных.), считавшимися бу (целебными), и сварила мне суп, который посыпала мелко нарезанным луком — пореем. В магазинах ничего подобного не было, и она просеменила на своих ножках многие километры, чтобы достать все это на деревенском черном рынке.

Бабушка сама плохо себя чувствовала. Иногда я видела, что она лежит на кровати — поведение для нее крайне нетипичное. Она всегда отличалась такой энергией, что почти ни минуты не сидела на месте. Теперь же она зажмуривала глаза и закусывала губы: очевидно, ее мучили боли. Но когда я спрашивала, что с ней, она отмахивалась и продолжала добывать лекарства и стоять в очередях, чтобы купить для меня продукты.

Скоро мне стало гораздо лучше. Поскольку никто не приказывал мне вернуться в Ниннань, я начала разрабатывать план поездки к отцу. Но тут из Ибиня пришла телеграмма о серьезной болезни тети Цзюньин, воспитывавшей моего самого младшего брата Сяофана. Я решила, что должна о них позаботиться.

Тетя Цзюньин и другие ибиньские родственники тепло относились к нашей семье, хотя отец и порвал с вековой китайской традицией опеки над родней. По обычаю сыну следовало приготовить для матери тяжелый деревянный гроб со многими слоями лака и устроить ей торжественные — и часто разорительные — похороны. Однако правительство широко пропагандировало кремацию, чтобы уменьшить площадь захоронений, а также скромный обряд. О смерти матери, скончавшейся в 1958 году, отцу сообщили лишь после похорон: семья беспокоилась, что он воспротивится погребению и сложному ритуалу. После переезда в Чэнду его родственники почти нас не навещали.

Однако когда во время «культурной революции» отец попал в беду, они пришли к нам и предложили помощь. Со временем тетя Цзюньин, часто курсировавшая между Чэнду и Ибинем, взяла к себе Сяофана, чтобы снять с бабушки часть забот. Она жила в одном доме с младшей сестрой моего отца, но бескорыстно отдала половину своей доли семье дальнего родственника, вынужденной выехать из своего полуразрушенного жилья.

Я застала тетю в плетеном кресле у двери гостиной. На почетном месте стоял огромный гроб из тяжелого темно — красного дерева. Этот гроб — ее собственный — был ей единственной отрадой. При виде тети меня охватила грусть. Она только что перенесла удар, приведший к частичному параличу ног. Больницы работали с грехом пополам. Сломавшееся оборудование некому было чинить, лекарства поставлялись с перебоями. В больнице тете Цзюньин сказали, что ничем не могут ей помочь, поэтому она оставалась дома.

Наибольшие страдания ей доставляла перистальтика. После еды у нее вздувался кишечник, а облегчаться было очень больно. Иногда рецепты родни помогали, но, как правило, — нет. Я часто массировала ей живот, а однажды, когда она в отчаянии попросила меня об этом, попыталась механически удалить кал из ее заднего прохода. Все эти средства давали лишь временное облегчение. В результате тетя боялась есть досыта. Она была очень слаба и часами сидела в плетеном кресле, глядя на бананы и папайи, росшие на заднем дворе. Она никогда не жаловалась, только однажды сказала мне почти неслышным шепотом: «Я так хочу есть. Но не могу…»