Граф в законе. Изгой. Предсказание - Владимир Смирнов

Старенькая «тойота» наконец влетела в извилистый зеленый туннель, оставив позади гремящий голосами город.

— Настройтесь на долгий путь. Часа три-четыре ехать, — предупредил портье, устремив брови вперед, на каменистую дорогу.

Виктор расслабился, вытянул ноги, закрыл глаза.

— Я должен рассказать вам про деда, — спустя несколько минут заговорил портье. — Он тихий и добрый, хотя и выглядит немножко сумасшедшим. Пятнадцать лет там живет. Ночью работает, днем гуляет по лугам, по лесам. Когда спит, когда ест — не знаю. Один раз в месяц я завожу ему продукты. Хватает с избытком. В город не затянешь. «Там, — говорит, — моя смерть».

— Вы сказали: «работает»? — заинтересовался Виктор.

— Как одержимый! — В голосе портье пробилась трогательная родственная гордость. — Знаете, мой дед когда-то был известной в мире персоной. Он свободно говорил на пятнадцати языках, считался лучшим знатоком эсперанто. Но не этим он прославился. Его научным увлечением были пословицы. Он написал десятки книг, сотни статей. В Нью-Йорке дважды издавалась его монография «Мудрость и разум объединенных наций».

— Приятно, когда внук говорит о деде с такой теплотой, — заметил Виктор.

— А как же иначе? — признательно задвигались брови. И портье заговорил с такой доверительностью, с какой говорят лишь ночью в вагонном купе. — Это моя боль и моя радость. Я сам закончил филологический факультет, хотел продолжить его дело… но жизнь, видите, какая. Портье в десять раз больше зарабатывает, чем филолог. Ну да не обо мне речь. Сейчас я расскажу, почему дед сбежал в горы. Его мировой известности завидовали ученые из Академии наук. Чинили всякие препятствия, делали гадости. Ну, например, часто не пускали за границу на симпозиумы, совещания, съезды. В 1974 году президент международного фольклорного общества Арчел Тейлор подал в отставку. Фольклористы мира предложили избрать на эту должность Сергея Даниловича Мостопалова, моего деда. Академия, конечно, отказалась оплатить его поездку на съезд. Тогда один финский профессор переслал свои деньги на дорогу. И что ж вы думаете? Наши власти по просьбе академиков не дали ему заграничного паспорта. Об этом диком случае писали многие иностранные газеты.

— За что же наши академики так невзлюбили Мостопалова? — спросил Виктор.

— Да за то, что дед был ученым с мировым именем, но не был ни академиком, ни профессором, ни доцентом, даже не имел высшего образования. «Невзлюбили» — мягко сказано. Кто-то настрочил донос в КГБ, что мой дед — агент американской разведки. В результате, можете догадаться, — семь лет тюрьмы…

Сжав губы и сдвинув брови, портье замолчал. В его памяти сумбурно забегали обрывки давних воспоминаний: много выкриков, униженных слов мольбы, проклятий.

Виктор силился выстроить из принимаемых разорванных мыслей какие-то четкие контуры — не получалось.

Внезапно его с неумолимой властностью стала окутывать дремота. Долгий день, начавшийся с кошмарного сновидения, был настолько насыщен необъяснимой нервозностью, что, видимо, только этот удивительный рассказ, похожий на вынужденную отчаянную искренность, еще какое-то время поддерживал в нем силы. Но рассказ по своей логике подошел к концу, и Виктор сдался, как сдается боксер, лежа в нокдауне на ринге: «Не встану! Как приятно ощущать бездействие и прохладу помоста!»

Погружаясь все глубже и глубже в сонное расслабление, Виктор крохотной, еще бодрствующей частичкой слуха воспринимал отдельные речевые сочетания:

— …Дед вышел другим…

— …Мы с ним построили этот дом…

— …Стал гнить один…

Почувствовал прикосновение к плечу.

— Приехали… Наш горный отель.

Виктор нехотя выбрался из машины, и тут же с него скатился сонный дурман. Он стоял на пышном разноцветье альпийского фривольно-девственного луга. Впереди угрюмо вздымалась горная гряда, нежно прикрытая сверху прозрачными облаками, а позади стремительно уходили вниз светло-изумрудные поля, держа на себе уж очень независимые, островерхие группки деревьев, словно выдвинутые дозоры темного лесного горизонта. Сверху низко нависало суконно-голубое небо.

Вершину разрезало рваное ущелье. По ленивым взрывам косматого тумана можно было предположить, что в узкой теснине ревет на перекатах холодная река, несущая талый снег.

Возле крутого обрыва врос в землю небольшой почерневший дом; он глядел на Виктора человечьим лицом: широкие двери — растянувшийся в улыбке рот, нависший над ними козырек — плоский нос, три глаза. Третье вверху на лбу дома.

— Верхнее окно — ваше, — сказал ему подошедший портье, — Пойдемте. Кажется, деда нет. Я покажу вам его научные хоромы.

В первой темноватой комнате все стены до потолка были уставлены книжными полками.

— У него было почти пятьдесят тысяч книг, — комментировал портье, — здесь остатки. Тысяч шесть.

В другой комнате у окна стоял заваленный рукописями, журналами широкий письменный стол, а за ним четырьмя стройными рядами высились массивные шкафы с выдвигаемыми ящичками — совсем как зал каталога в библиотеке.

— Тут он работает. А здесь хранятся фольклорные карточки. Сто двадцать тысяч, представляете? Более чем на трехстах языках мира. Но давайте вернемся. А то дед увидит нас.

— Рассердится? — спросил Виктор.

— Нет. Слова не скажет. Но он меня всегда предупреждает: «В мой храм не должна ступать нога иноверца. А для меня все иноверцы, кроме тебя».

В мансарду вела отдельная лестница, огибающая угол дома со стороны обрыва. Виктор огляделся: комната светлая, с затаившейся первозданной тишиной.

— Вам будет здесь хорошо, покойно, — заверил портье. — Продуктов хватит надолго. Я дней через десять наведаюсь, хорошо?

Виктор задержал его у дверей.

— Одна просьба. Если будут меня разыскивать, не говорите, где я.

Он слышал, как сбегал по ступенькам портье, как заводил не желающую возвращаться машину, как наконец взревел, ровно заработал мотор, как удалялся, будто скатывался под гору, шум двигателя, пока не затих совсем…

Вдруг показалось, что последняя слабенькая духовная связь с незримым энергетическим полем, объединяющим все живое, прервалась и он остался один, окруженный пустотой и молчанием. Никому не нужный, никчемный, отброшенный. Жутковатое состояние. Но еще более жутким и оттого нереальным представлялось возвращение в городскую орущую неразбериху, откуда сбежал.

На подоконнике он обнаружил (будто специально кем-то оставленный) флакон с успокоительными таблетками «Нозепама», не задумываясь, высыпал сразу шесть белых кружочков на ладонь и опрокинул их в рот. Лег улиткой на кровать в ожидании покоя.

Проснулся, когда уставшее солнце висело, как ореол, над самым высоким пиком горной гряды. Есть не хотелось, мучила жажда. Он взял ведерко, спустился по прилипшей к углу дома лестнице. Но не вышел на тропку, которая резко ныряла в туман к шумящей реке. Потянуло заглянуть в окна старика. В одном из них воспаленно горел ранний свет керосиновой лампы, освещая склоненную лохматую голову и страницы толстой книги. Стало чуть легче, не так одиноко и зябко. Рядом была живая душа.

Дни потекли в тусклом немом однообразии, как у заброшенного судьбой на сказочно живописный, но совсем чужой и надменно-равнодушный остров. Деревья не видели Виктора — смотрели в небо. Трава, примятая подошвами, тут же поднималась, не оставляя следа. Глубинный рокот водного потока, пронизывающий все вокруг, властно подавлял чувства, движения, мысли, вызывая вялость и оцепенение. А под магическим воздействием угрюмо нависших горных великанов, наверное, тех самых, которые воздвиг Геркулес на границе мира, произошло как бы самоуменынение: из обычного человека, который недавно расселял в себе весь мир, Виктор превратился в крохотное существо, стал безвестной обезличенной амебой.

Эти ощущения с каждым днем усиливали тягостную и тревожную ностальгию по чему-то несбывшемуся.

Даже Мостопалов вроде бы жил в ином измерении. Они часто встречались, но худой желтолицый старик, как бесплотное привидение, пролетал мимо, не замечая Виктора. Однажды они чуть не столкнулись. Однако и на этот раз невесомый дед обошел Виктора, как обходят лужу, и умчался вверх по склону.

Слепая тоска сильнее сжала сердце. Теперь Виктор отчетливо чувствовал: его окружала враждебная аура отторжения. В своей мансарде не мог долго находиться. Там старинные часы с погребальной торжественностью отсчитывали человечье время. Не его время, чужое время. И он спускался на альпийский луг. А здесь, на просторе, обдуваемый ветрами, он… задыхался. То ли от огрубелой тоски, то ли от нехватки кислорода, то ли от приступа доселе незнакомой астмы. Черт знает, от чего, но задыхался.

Ничейный человек. Изгой. Отщепенец. Он казнил себя этими парализующими метками и думал, думал об одном: «Неужели наступает моральная смерть? Неужели она есть начало смерти физической?»