Дагги-Тиц - Владислав Крапивин

Когда Инки с Полянкой первый раз пришел в эту квартиру (на третий этаж панельной хрущевки), им открыла не Зоя, а худой темноволосый мальчишка лет тринадцати.

— Привет, — сумрачно сказал он и отодвинулся с порога. — Проникайте…

— Это Гвидон, — объяснила Полянка. — Вообще-то он Гриша, но все зовут Гвидоном…

«Странное имя», — подумал Инки. И выговорил нерешительно:

— А я Смок…

— Не ври, — насупленно отозвался Гвидон. — Ты Инки.

Инки затоптался, не зная, как ответить. У Гвидона было такое лицо, будто он недавно плакал тайком. Полянка потянула Инки в прихожую:

— Идем, раздевайся…

Гвидон ушел в глубь квартиры.

Инки спросил шепотом:

— А чего он… недовольный…

— Это не из-за тебя. Просто характер такой. Привыкнешь…

Второй мальчишка, появившийся в прихожей, был совсем не похож на Гвидона. Возрастом вроде Инки, такой же тощий, но со светлыми желтыми волосами. Большеухий, тонкошеий, с серыми глазами, в которых сидело веселое удивление. С лицом, готовым заулыбаться по любой причине и без причины.

Он и заулыбался.

— Ты Инки. А я Юрась…

— Юрасик-карасик, — сказала Полянка, — остальные пришли?

— А как же!

Остальными были рыхловатый и молчаливый Валерий (похоже, что ровесник Гвидона), девочка Света (оказалось — из того же класса, что Полянка и, значит, Инки), два деловитых шестиклассника — близнецы Рома и Славик. А еще шустрый маленький Никитка с остреньким лицом и коричневыми глазищами — то ли первоклассник, то ли из детсада…

И, конечно, сама Зоя. Командирша с решительными ухватками, хотя и с добродушным нравом. Она всех усадила на мохнатый ковер (кроме Гвидона, который устроился на стуле у окна), сама бухнулась на взвывший старыми пружинами диван.

— Ну, поехали! Времени мало, дел целая куча. Давайте — у кого что готово? Жду доклада, как шоколада…

— Мы с Валеркой пауку скафандр склепали… — неохотно подал от окна голос Гвидон.

Оказалось, что каждый отвечает за что-то свое: за декорации, за музыку, за свет на сцене, за всякие необходимые для театрального действа вещи (называются «реквизит»). «Актеров» же было всего четверо. Полянка — Муха, Инки — Комар, Юрась — Паучище да еще Никитка — представитель мелкого «насекомого» народа. Инки скоро понял, что Никитка учится в первом классе, но по старой памяти часто наведывается в любимый детский сад «Егорка», поэтому его и назначили главным среди малышовой компании, которая в «Егорке» готовила танцевальные номера для спектакля. Детсадовской воспитательницей у «насекомых» была Зоина подруга (для малышей — Анна Степановна, для ребят постарше — Анюта). Она и репетировала с «кузнечиками», «божьими коровками» и всякими другими «таракашками».

Репетиции «полного состава» ожидались позднее, на школьной сцене. А пока, в комнате, начали пробовать финал — с Мухой, Пауком и Комаром.

Конечно, сперва Инки окостенел — ни рукой махнуть, ни ногой дрыгнуть. А простенькие слова — «Я злодея победил?… Я тебя освободил?…» — застряли в горле, как пластмассовые ежики. И какой уж там бой с Пауком! Не брякнуться бы в обморок…

— Инки, проснись… — жалобным полушепотом сказала Полянка.

— Ты же вон как здорово воевал на болоте! — шумно напомнила Зоя (лучше бы не напоминала!).

А близнец Славик посоветовал близнецу Ромке:

— Пни ему по копчику, он сразу станет раскованный…

Тогда Инки разозлился. На Славика и на себя. Но досталось Пауку — то есть запрятанному в картонный, оклеенный клочкастой шерстью и увенчанный многоглазой башкой ящик Юрасику. Тот еле успевал отмахиваться конечностями (четырьмя своими и четырьмя протезными). Инки, сцепив зубы, несколько раз крутанулся перед чудовищем, упал на колено, уходя от встречного замаха паучьей лапы, потом вытянулся в струнку и снес широкой линейкой голову злодея — она была склеена из толстой бумаги и держалась на такой же бумажной шейке.

Юрась заверещал «спасите!», выпрыгнул из туловища-скафандра и удрал на кухню. Там он был пойман за тем, что поспешно глотал похищенный из холодильника яблочный сок.

— Балда! Ангину захотел? — Зоя шлепнула его Инкиной линейкой. А Инки показала большой палец. Молодец, мол…

Инки опять начал увязать в густой стыдливости, но тут Зоя велела снова идти в комнату. Расселись, и она уже вслух сказала:

— Инки молодец. — (А Полянка тепло дышала рядом.)

— Ага, он молодец, — облизываясь, подтвердил Юрась. — Освободил меня от «Комариной» роли. Мне Паучище в сто раз больше нравится.

Глазастый Никитка поерзал на ковре и тоном заговорщика попросил:

— Зой, споем «Пароходика»…

Зоя быстро потянулась назад, сняла висевшую над диваном гитару. Взяла аккорд. И все (кроме Инки, конечно) разом запели:

Наш веселый пароходикНазывается «Дыра»!Если щель мы в нем находим,То всегда кричим: «Ура!»Лопастями бьют колесаВ гребешки морской волны.Удивленные вопросыНам по радио слышны.«Люди, кто вы и откуда? —Нам сигналят корабли. —Что за ржавую посудуВы для плаванья нашли?»Белым пароходам этимУлыбается судьба.Есть там бублики в буфете,А у нас — одна труба.Над трубою дым колечкомИли в виде колбасы.У трубы мы, как у печки,Греем мокрые носы.Путь наш толком неизвестен —То туда, а то сюда.Но зато всегда мы вместе,Остальное — ерунда…

Вроде бы забавная была песенка, дурашливые слова. Но Инки показалось, что поют ее чересчур серьезно. Если и было на лицах веселье, то… и оно какое-то серьезное. Старательное. А может быть, это лишь чудилось. Он, Инки, был новичок в компании и, конечно, многого не знал, не понимал… Полянка пела потише остальных и поглядывала на Инки. Словно хотела спросить: «Ну, как тебе здесь?» А было неплохо. Не так уж часто он видел, чтобы столько людей вместе и все друг к дружке — по-доброму, хотя и разные. А главное, что рядом была Полянка…

Трудно поверить, что за неделю можно подготовить спектакль. Пусть маленький, для школьной сцены, однако все же целое представление.

Впрочем, это лишь Инки казалось, что — за неделю. На самом деле возились немало, с лета: костюмы готовили, с малышами репетировали. Но Инки-то пришлось осваивать роль всего за семь дней! И ему чудилось, что все произошло стремительно. Он не успел еще оглядеться в новой школе, а тут — будьте добры, премьера!

За два дня до нее Инки совсем перестал бояться. Не стеснялся уже ни взглядов со стороны, ни своего комарино-гусарского костюма с прозрачными крылышками и жестяными шпорами на кроссовках. Даже когда репетировали в школьном зале и набивалось туда немало постороннего народа, Инки не ощущал прежней скованности. Он обязан был спасти Муху (Цокотуху? Дагги-Тиц?). Избавить от беды Полянку. И он знал, что избавит. Когда колченогий нескладный Паучище зловещими движениями накидывал на Полянку волейбольную сетку, тянул к жертве черные суставчатые лапы, разгневанного Инки будто пружина выбрасывала из-за кулис. Он вскидывал деревянный, покрытый серебрянкой клинок. И начинал боевой танец, который придумывал на ходу. С разворотами, взмахами и выпадами он приближался к оторопевшему Пауку (тот вразнобой махал растопыренными конечностями и ресницами из черных спичек). «Ну, держись!»

Р-раз!..

И на премьере все шло, как задумано. Детсадовские «букашки» спели свои песенки, сплясали танцы, помогли Полянке водрузить посреди сцены большущий самовар (настоящий, начищенный). Под такую вот песенку:

Аты-баты, шли солдаты!Аты-баты, на базар!Аты-баты, что купили?Аты-баты, самовар!Только это — просто слухи!Самовар достался Мухе!И она сейчас зоветК чаепитию народ…Полянка чистым голоском пела:Приходите все букашки,Я вас чаем напою…Тут-то и появился злодей!

…Инки отвоевался как надо! И бумажная голова, дергая ресницами-гребешками, под шумные хлопки зрителей полетела на доски сцены. Щуплый Юрасик — в соломенном парике, в куцых портках из мешковины, в маленьких лаптях и залатанной рубашке — выскочил из картонного короба и завопил:

— Ай! Не надо, я это понарошку! Я больше не буду!

Инки хлопнул его шпагой по мешковине, и бывший Паук вприпрыжку удрал за декорацию с намалеванными подсолнухами. Инки ловко перебросил оружие в левую руку. Развернулся к Мухе. Сдернул с Полянки сеть. Полянка… она смотрела, будто он и правда спас ее от гибели.

— Я злодея победил? — сказал Инки и почуял, что на него вдруг валятся ватными мешками прежние стыд и робость. И голос, кажется, стал сиплым. Он кашлянул и с перепугу спросил тонко-звонко: — Я тебя освободил?