Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

Поэтому, когда сегодня в обед будут выдаваться свидетельства об освобождении из плена, вы их не получаете. Не получаете, чтобы потом не возникло трудностей с русской комендатурой!

Когда в полдень многие тысячи военнопленных устремляются на большой армейский плац, чтобы отыскать табличку с начальными буквами своей фамилии, это напоминает огромный муравейник.

Неужели я должен еще два дня торчать здесь?

Кто их знает, что еще взбредет им в голову и какие глупые задания они могут нам поручить?!

Когда служащий, сидящий под табличкой с буквой «Б», называет мою фамилию, я расписываюсь в получении свидетельства об освобождении из плена.

Во всяком случае, теперь свидетельство у меня на руках.

Во всяком случае, я могу сказать, что ничего не знал. Слишком сильно обрадовался из-за возвращения на родину, невнимательно слушал во время собрания антифашистов…

А пока мы направляемся к воротам и выходим из лагеря.

Я больше не военнопленный!

Я не знаю, не воскресенье ли сегодня. Но у меня на душе праздник.

Теперь нас доставляют в лагерь для гражданских лиц в Гроненфельде.

Там тоже нары, но уже раздельно по зонам.

Когда нужно выбрать человека, который раздаст походные пайки, ребята из нашего вагона называют мою фамилию.

У меня нет абсолютно никаких оснований опасаться, что мои товарищи намнут мне бока или выбросят из поезда!

Пусть эти антифашисты трусливо ждут, пока их товарищи уедут, прежде чем наберутся мужества вернуться домой.

Когда я ложусь на нары, чтобы немного отдохнуть на соломенном тюфяке, посыльный говорит, что я должен зайти в актив.

— Передай им, что у меня болит живот! Я не могу прийти!

Один из знакомых парней из Иванова с озабоченным видом спрашивает меня, как надо заполнять анкету СЕПГ.

— Ты вообще ничего не должен! — говорю я ему. — СЕПГ — это партия, в которую ты можешь вступать, а можешь и не вступать. И если ты хочешь заполнить их анкету, то это твое добровольное дело, любезность с твоей стороны. Они не могут тебя заставить!

Другой знакомый никак не может понять:

— Ты еще не заполнил свою анкету? Ты же был даже членом Центрального антифашистского актива. Разве ты не собираешься вступать в СЕПГ?

— Видишь ли, — говорю я и не могу удержаться от покровительственно-снисходительного тона, — сначала я съезжу домой. Ты тоже можешь присоединиться к коммунистической партии дома, когда приедешь в Крефельд (в Рейн-Вестфалии, к западу от Рейна. — Ред.). Сегодня вечером это действительно не горит!

Нам сообщают, что мы можем послать домой телеграмму! Послать мне телеграмму или нет?

Нет, лучше не посылать!

Кто знает, сколько еще пройдет времени, пока я приеду домой. Вот когда я закрою дома дверь изнутри, только тогда поверю, что я действительно вернулся домой, а до тех пор нет!

Ведь они более трех лет не знали, вернусь ли я вообще домой и когда именно. А уж эти несколько дней они наверняка выдержат.

А мы в поезде и тем более выдержим. Повсюду нам выдают двойные походные пайки. В Гроненфельде, в Эрфурте, в Хайлигенштадте.

Но когда возле одного из товарных поездов мы видим кучу сахарной свеклы, сотни бывших военнопленных из нашего эшелона набрасываются на нее. Хотя у всех имеется достаточно хлеба, масла и колбасы. Но по старой привычке они набрасываются на все, что можно есть.

На центральном вокзале в Лейпциге какая-то благотворительная организация раздает чечевичную похлебку.

— И что у них за голоса! — говорю я своему соседу по вагону, имея в виду женщин. Такие высокие голоса, как у детей. Как у старых, плачущих детей.

Одна из этих женщин, которые разливают чечевичную похлебку, спрашивает каждого из нас, не знает ли он ее сына.

— Ведь такое вполне возможно!

В местечке Фридланд проходит граница между зонами.

Русский солдат смотрит в сторону, когда мы строем проходим мимо шлагбаума. Это самое лучшее, что он может сделать. Мы колонна измученных людей, едва переставляющих ноги. Но я боюсь, что кто-нибудь в порыве бессильного гнева сожмет свои исхудавшие кулаки и плюнет в сторону социалистического отечества, в котором люди, как свои собственные граждане, так и иностранцы, надрываются от непосильного труда, раньше срока превращаясь в ходячие развалины.

Но никто не произносит ни слова.

Русский солдат с автоматом на плече смотрит в сторону.

В ста шагах от нас за ничейной землей на флагштоке полощется британский флаг. Нас уже ожидают автобусы и машины скорой помощи.

Нам навстречу идут люди. Раздаются возгласы:

— Добро пожаловать на родину!

Наша колонна, шагавшая в строгом порядке по пять человек в ряд, начинает рассыпаться. Стоящие вдоль дороги женщины плачут.

Нас ожидают и члены Армии спасения с автомашиной, полной какао и бутербродов.

Но некоторые из нас сначала бегут на ближайшее поле, чтобы вырвать несколько штук сахарной свеклы.

— Камрады, да оставьте вы эту свеклу в покое! В лагере вы сейчас получите столько молочного супа, сколько захотите!

Но те, кто помчался за сахарной свеклой, не слушают. Сначала они опустошают все поле.

— Подумайте о национальном достоинстве! — взывает кто-то из нас. — Совсем ни к чему показывать этим англичанам, что мы голодны!

Сначала мы думаем, что генерал Робертсон лично присутствует здесь, чтобы приветствовать тех, кто возвращается домой в Британскую зону.

Но вскоре выясняется, что здесь одни только немцы. Только одна женщина в форме стоит несколько в стороне от машины с какао. Очевидно, она осуществляет общее руководство. У нее на рукаве написано «Salvation Army», Армия спасения.

Первой увозят «нашу девушку». Ей около тридцати лет. В 1945 году вместе с девятьюстами другими женщинами и девушками она попала в лагерь за Уралом. Через два года шестьсот из них умерло.

— А те, которые пока еще живы, выглядят не лучше, чем я!

Ее ноги напоминают две тонкие палки. Волосы жесткие и спутанные. В неподвижном взгляде огромных глаз застыл неподдельный ужас. Зубы постоянно оскалены, как у старой кобылы.

В ней нет уже ничего женского. Но пленные помогают ей донести тощий вещевой мешок и потрепанное пальто. У этих пленных точно такие же лица: оскаленные зубы, слезящиеся глаза с остекленевшим взглядом. В них не осталось ничего мужского. Они уже не похожи на людей. Они настоящие карикатуры на род людской, жалкие тени творений Божьих.

Но почти все испытывают потребность быть благородными, добрыми и всегда готовыми прийти на помощь.

Я решил для себя, что в будущем никогда больше не напишу ни одной строчки, которая не была бы выстрадана мной. Ничего такого, что я знаю только понаслышке.

Но я также решил, что расскажу обо всем, что мне покажется важным, а не только о своем личном.

Не всегда тотчас и при малейшем сомнении. Но ни о чем нельзя умалчивать длительное время.

Если бы капитан Белоров был гражданином страны, куда можно было бы посылать и откуда можно было бы получать личные письма, я бы обязательно написал ему письмо. Теперь, когда я снова нахожусь на свободе, я бы поспорил с ним о том, существуют ли при большевизме счастливые люди.

Я не знаю, является ли капитан Белоров тем человеком, который только притворяется счастливым.

Возможно, на самом деле он противник большевиков. Хотя я твердо убежден в том, что он будет стрелять, если окажется на войне, в которой русские будут сражаться с каким-нибудь другим народом.

Можно делать и то и другое одновременно. Я убедился в этом на собственном опыте.

Я также знаю, что далеко не все плохо из того, что создали большевики.

В Иванове я видел Дом молодежи, который был просто великолепен со своими театральными и танцевальными залами, с игровыми комнатами и библиотеками, с мастерскими и комнатами для игры в шахматы, с отличным спортивным залом и комнатой сказок.

Но в то же время никуда не исчезли всеобщий страх, ложь и террор, царящие в стране. Разве это не ужасно, что, когда разговариваешь с человеком, вдруг замечаешь, что его как бы и нет? Словно он какой-то безымянный призрак.

Что касается фамилий, то капитан Белоров носит фамилию Белоров только в моей книге. Но на самом деле, возможно, у него совсем другая фамилия, а не та, под какой он служит в НКВД.

Я дал Белорову эту фамилию только потому, чтобы не подвергать его опасности. Дело в том, что я, с точки зрения НКВД, немецкий фашист, считаю Белорова порядочным, интеллигентным человеком, который много работает.

Разве это не ужасно, когда человеку запрещено жить и работать под своей собственной фамилией? Под той фамилией, которая перешла к нему от отца и честь которой он призван беречь всю свою жизнь. Разве это не ужасно, когда человеку запрещено пользоваться своим именем? Тем именем, каким его звала родная мать. Вполне возможно, что у Белорова совсем другое воинское звание и он не капитан НКВД. Возможно, он полковник, или какие там у них есть еще звания, откуда мне знать. И он всего лишь должен был носить форму капитана НКВД. Точно так же, как тот подполковник с кожевенного завода в Осташкове, который руководил демонтажом оборудования немецкого кожевенного завода в городе Инстербурге, на самом деле не был подполковником, а работал инженером, и только с целью демонтажа немецкого оборудования на него надели дающую власть форму подполковника Советской армий.