Евангелие любви - Колин Маккалоу

– Я сер! – провозгласил он серости.

Но серость не ответила. Серость безгласна.

– Где вы, мои палачи?

Никто не отозвался, не вышел к нему.

Джошуа дрожал в тонкой шелковой пижаме – в Вашингтоне никто не догадался надеть на него пальто. Ткань стерла корку запекшейся крови на бедрах, и ноги снова стали кровоточить. Голые ступни оставляли на серых плитах бурые следы. Сначала они вели к одной стене, затем к другой, к дому и опять во двор, отмечая бессмысленное блуждание, которое никуда не выводило, лишь замыкало круги в сером пространстве его поврежденного сознания.

– Я человек! – воскликнул он и безутешно заплакал. – Почему мне никто не верит? Я только человек!

Он ходил туда-сюда. И с каждым шагом кричал все громче:

– Я человек!

Но ему никто не отвечал и никто не приходил.

– Боже мой, Боже мой, почему… – Он пытался вспомнить, как там дальше, но не сумел, и решил ограничиться простым вопросом – первым вопросом, последним вопросом, единственным вопросом: «Почему?»

Но и на него никто не ответил.

У одной стены, там, где она примыкала к дому, стоял небольшой каменный сарай; его дверь была закрыта. Внезапно Джошуа осенило: вот там-то все и прячутся. Иудеи, римляне, римляне, иудеи. Стараясь не шуметь и не привлекать к себе внимания, он потащился к нему, открыл задвижку и с победным криком распахнул дверь:

– Я вас поймал! Я вас поймал!

Но внутри никто не прятался. Сарай был почти пуст, только на стеллажах лежали инструменты, на вид почти все новые: несколько молотков, большая кувалда, набор стамесок, две пилы, сложенная вдвое тяжелая цепь, топор, какие-то длинные металлические штыри, гвозди, моток крепкой веревки, небрежно оставленный открытым большой карманный нож, еще один моток веревки, но тоньше, скорее шпагат. Были также садовые инструменты, но не такие новые, как столярные, – из тех времен, когда этот дом слышал смех множества детей. Прислоненные к дальней стене стояли шесть или семь брусьев. Все одинакового размера и формы: примерно восемь футов в длину, фут в ширину и шесть дюймов в толщину.

Джошуа набрел на место, где в былые дни садовник хранил свои сокровища, а хозяева сложили несколько лишних деревянных брусьев на случай, если понадобится отремонтировать оригинальное покрытие здешнего двора. Потому что двор этот был вымощен старыми деревянными железнодорожными шпалами, которые были уложены елочкой узкой стороной вниз. Замечательное мощение, ведь на шпалы шло особенно твердое дерево, которое не гнило и долго служило на насыпи. Даже в самый сильный шторм, когда вода заливала остров – а такое хотя бы раз случалось в течение жизни человека, – покрытие выдерживало натиск моря. Соль проникала в поры дерева и превращала его в камень, поэтому за время существования дома запасных шпал не потребовалось. Они лет двести лежали под крышей и сохранились хуже, чем те, во дворе – дерево стало мягче и в конце концов загнило.

Кристиан посмотрел на них и все понял. Не для него бальзам дружеского общения, не для него крепко и мастерски сработанный римский крест и рука в помощь, чтобы взойти на него. Он обречен, чтобы все совершить в одиночку. Молчаливое отсутствие осуждающей толпы – это приговор: он должен распять себя сам.

Шпалы оказались ужасно тяжелыми, но Кристиану удалось сдвинуть их с места. Он стал по одной перетаскивать их во двор и в форме буквы Т укладывать на сделанный из таких же шпал настил. Вернувшись в сарай, взял штыри, кувалду, молотки, стамеску и две пилы. План был таков: Т-образно скрепить шпалы, забивая в них под углом штыри. Не получилось. Как только он приставил штырь и ударил кувалдой, от силы отдачи шпалы разошлись.

Через пять минут он бросил попытки – стоял, плакал и подвывал, теребя пальцами колючий ежик волос, уши, хлюпающий нос и разинутый рот.

Затем принялся уменьшать с одного конца толщину шпалы с шести дюймов до трех, чтобы получился паз. Большой пилой сделал узкий пропил на глубину три дюйма, взял молоток и стамеску и стал снимать древесину от конца шпалы до пропила. Это хоть и получалось – от шпалы отлетали щепки, – но работа продвигалась медленно и причиняла боль. Топором можно было справиться быстрее. Джошуа размахнулся, но топор тут же отлетел от топорища и, с громким звоном упав на землю, остался лежать, словно насмехаясь над ним ощерившимся отверстием для ручки. Легких путей для него не существовало, приходилось идти трудными. Джошуа снова взялся за молоток и стамеску и, колотя по деревянной ручке, отщипывал тонкие длинные щепки. В итоге в шпале получился паз в фут длиной и в три дюйма глубиной.

Со второй шпалой пришлось повозиться подольше. Выемку в фут длиной следовало вырубить на середине длины, чтобы соединить с первой выемкой. А боль все усиливалась. Вспыхивала огнем в паху и под мышками всякий раз, как он бил молотком по стамеске. Пот заливал глаза, жег и щипал кожу, несчастные разбитые пальцы кровоточили, окрашивая свежие срезы на дереве в красный цвет. Он стоял на коленях, и пальцы ног упирались в землю. Джошуа знал: если посмотрит на них, увидит кости. Но смотреть не стал. Не хотел.

Но с работой всегда так – она величайший лекарь и панацея от всех бед. Работа отвлекает сознание от эфемерной боли, не дает погружаться в собственные увечья, помогает справиться с замешательством, вооружает целью. В работе обретают целостность. Работа – лучшее из благ.

Джошуа трудился – стонал, всхлипывал и погружался в океан боли.

Но в итоге получил два бруса: с пазом до половины толщины в конце у одного и в середине у другого. Он соединил их, вставив пазом в паз, и скрепил двумя штырями. Хотя махать кувалдой было не просто: каждый взмах причинял боль, которая словно уносила в вечность.

Он старался изо всех сил и молотил по шляпкам штырей с таким упорством и усердием, что, когда закончил, обнаружил, что прибил свой крест к настилу. Заплакав, стал раскачиваться, стоя на коленях, но вскоре успокоился и собрал в кулак волю против этой новой напасти, как собирал, когда боролся с зимними морозами. Потом сунул в щель между крестом и полом топор и стал бить по обуху кувалдой. Крест освободился, отъехав от ударов в сторону на несколько дюймов.

Но, сделав крест, Джошуа обнаружил, что установить его негде. Ни одной удобной ямы в земле, выкопанной лопатой легионера. Ни одного надежного места, где можно прислонить его к стене и не бояться, что он опрокинется под его весом. Где же? Где? Если он сделал себе крест – а он сделал себе крест, – то должен найти место, где его воздвигнуть.

Решение нашлось у входа в арочный тоннель, который вел в дом. В верхней части дуги Джошуа заметил торчащий из камня крюк. Возможно, в былые безмятежные дни табака и табачных королей на него вешали жаровню или маяк.