Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

Резкий порыв ветра, неожиданно налетевший на Ламприера, когда тот вышел на набережную, протащил его за собой несколько шагов и утих. Ламприер пошатнулся и оступился, являя собой весьма комичное для прохожих зрелище. Папка, раздувшаяся черным парусом, не давала ему возможности как следует осмотреться вокруг. Небольшие выбоины и неровности мостовой превращались в непроходимые рифы, а встречные горожане ежеминутно грозили крушением. Сквозь тяготы путешествия и внутреннюю сумятицу в мысли юноши настойчиво пробивался однообразный мотив, тягучей нотой взмывая из головокружительных глубин, касаясь его на миг и снова пропадая в темной пучине, словно древний, давно рассыпавшийся в прах корабль с черными парусами, завидев который бросился со скалы в море Эгей, заплативший жизнью за оплошность своего забывчивого сына. Пальцы Ламприера онемели от напряжения и холода. Совсем стемнело.

На улицах были видны признаки жакерии. Стену стеклозавода Роулендсона украшала надпись: «Мы омоем кровью знамена». И рядом еще более красноречиво и просто — «Фарина». Спешивший домой под яростным натиском ветра Ламприер думал о том, сколько безжалостных ветров, и бурь, и дождей должно пронестись, чтобы страшные древние боги стали садовой скульптурой. Может быть, мощную грубость их черт время мельчит и стирает. И тогда, утончившиеся и смягченные, ослабевшие и покорные, они не пугают любящего красоту реставратора. Тесей улыбается бессмысленной улыбкой кретина. Нептун держит урну, из которой «должна литься вода, как из фонтана…» Но все равно, с этими коудовскими статуями что-то было не так…

Он думал о древних богах и героях, влекомый парусами с изображением морей и гаваней, — словно корабль, скрипящий и кренящийся набок, проплывая вдоль знакомых и чужих побережий. Судно, брошенное на милость тысячи ветров, скитающееся в океане старых заблуждений и новых ошибок; вот его грот-мачта уже еле видна над горизонтом; впереди его ждет, разинув зубастую пасть, последняя гавань, и бухта Ла-Рошели примет его в свое лоно.

Очертания гавани беспокоили Ламприера, пробуждая в нем смутные догадки. Быть может, в каких-то иных незапамятных временах он сам плавал в рошельской бухте, глядя на отроги скалистых извилистых берегов, а теперь, увидев у Гардиана чертеж, мертвую схему картины, некогда вживе представшей его глазам, невольно вернулся туда, в далекое прошлое, и словно наяву различил за условностью карты настоящую гавань с ее устьем — единственным входом в бухту, единственным разрывом круговой линии побережья, напоминавшей огромную и неровную букву «С».

Вымокший до нитки мальчишка-посыльный принес записку от Жака, и они немедленно отправились на дело. Вокансон помнил этот ужасный ливень. Окна «Красной виллы» горели красными огнями. Индус караулил на Рю-Бушер-де-Дю-Буль, перед домом терпимости. Он стоял под окнами, как часовой. Ле Мара подошел к нему сзади и после короткой борьбы вышиб из него дух; индус успел только полоснуть его ножом по горлу.

Вокансон сосчитал, сколько зим миновало с той ночи: семнадцать. Они втащили индуса в карету. Вокансону запомнилось повернутое к нему длинное лицо. Они отвезли его в Англию. Из Дувра — в столицу, а после, через потайные шахты и туннели, Вокансон доставил его сюда, в свою мастерскую, заваленную серебряной проволокой, медными стержнями, креплениями, регуляторами, крохотными храповиками и сетчатыми цепочками, инструментами часовщика и хирурга. Уединившись здесь, в одном из самых дальних закоулков Зверя, Вокансон, не теряя времени, надрезал индусу пальцы и вставил в них блестящие стальные стержни, а под кожу на лице поместил перфорированную пластину. Весь пол был залит жижей, руки Вокансона были по локоть в крови. Он заглянул в глаза индусу и увидел, как в оболочку человека проникает машина с ее шестеренками и крошечными винтиками, автоматическими разгибателями и сенсорами. Лицо приобрело выражение нечеловеческого спокойствия: это было спокойствие Нулевой Точки.

Затем он опустил крышку черепа, и стальная пластина вгрызлась в мозговые ткани, отсекая одни связи, освобождая другие, вводя совсем новые, одновременно возвращая к жизни временно угасшее сознание, находя нужные точки в коре мозга и укалывая их стальной иглой. Веки то поднимались, то опускались, отвечая на колебания игл; из разрозненных нейронов складывались циклы обратной связи и нервные узлы; творение Вокансона зависло где-то между «точкой 0» и «точкой 1», между жизнью и нежизнью, человеком и нечеловеком; но иглы продолжали двигаться, проникая все глубже, и вот наконец открылся рот, и новое существо произнесло свое первое слово — последний мостик, связывающий его с жизнью, которая теперь сведется только к пассивным воспоминаниям.

— Бахадур, — проскрипел человек-машина.

Вот так он поступил с последним «эмиссаром» наваба. Той ночью в Париже Жак выбрался из борделя с красными от бессонной ночи глазами и с тем пьяным простофилей, последним из Ламприеров, которого он таскал за собой, играя в опасную игру. И кому пришлось расхлебывать последствия этой нелепой игры семнадцать лет спустя? Кто в этой мастерской корпел столько месяцев над воющими зубастыми псами, заменяя их врожденные инстинкты и благоприобретенные пристрастия точной программой, вживляя в их мозги петли из серебряной проволоки и стальные волокна, чтобы они знали озеро и хозяина, чтобы не тронули голую девчонку и парня, прятавшегося в кустах? Кто превратил преданность домашней собаки в дикие волчьи инстинкты, чтобы его творения разорвали на части Шарля Ламприера?

Впрочем, эти собаки не были совершенством. Кастерлей перестрелял их, и правильно сделал. Но Бахадур, его раннее, более драгоценное создание, — это было нечто совсем особенное: в нем поддерживалось тонкое равновесие между необходимыми человеческими воспоминаниями и механизмом, сотворенным с помощью винтовой нарезки, скальпеля и пилы. Они отправили ассасина обратно к его хозяину, навабу. Это была настоящая бомба со стальным остовом под кожей и смертельным спусковым механизмом: теперь тот, кто послал этого человека в Париж, чтобы уничтожить своих врагов, сам падет его жертвой. Жужжание миллиардов крошечных переключателей, которые щелкнут перед тем, как нанести окончательный удар, а потом — тишина! Ничто.

Однако они потеряли его. После того как он вернулся к своему хозяину, они не имели о нем никаких сведений. Наваб продолжал свои делишки в прежнем духе. И вот теперь в городе находился преемник Бахадура, куда лучше подготовленный к своей задаче. Он был более опасен, чем Бахадур; для такого случая и существовал сын Шарля Ламприера.

Вокансон обернулся и обвел взглядом ряды человекообразных существ. В тусклом свете можно было различить стальные пластины, увешанные гирляндами проволоки, медные и цинковые узелки, переплетения металла с другими материалами. Руки и ноги — простые стержни на шарнирах, медные черепа, вместо глаз — линзы, соединенные с грубыми фоточувствительными пластинками, вмонтированными под металлической решеткой ребер. Потом появится глиняная плоть. Потом — немного амальгамы, и можно отправлять их на фабрику под видом садовых статуй. Тут Вокансон с отвращением вспомнил, как у де Виров ему пришлось вручную тащить через заросли к болоту расплавленный металл и сифон под видом дренажных приспособлений. Подумать только, дренажные приспособления! Безусловно, на фабрике Коуда были хоть какие-то условия, к тому же там все уже куплены и используются по назначению, но все же…

Вокансон снова оглядел свою мастерскую. Из полумрака на него безмолвно таращились автоматы. Он знал, что они погружены в свои грезы. Вокансон вздрогнул. Основные последовательности реакций выключить было невозможно; нужны раздражители.

Каждая машина должна совершить прыжок из пункта «А» прямо в пункт «Z ». Каждой нужно «свободное», нейтральное пространство, разрыв причинно-следственной цепи — Нулевая Точка. В этой точке они и предавались своим тайным грезам. Здесь к ним возвращалась память о разорванной плоти, о костях, извлеченных через точечные надрезы; о проводимых над мозгом истязаниях, о которых сообщали ему нервные окончания, когда мастер удалял из своего творения человеческие клетки и замещал их блестящими металлическими пластинами, стержнями и проволокой — здесь, на хирургическом столе, пропитанном болью. В Нулевой Точке находились все воспоминания о перенесенных муках.

Вокансон задумался об автоматах, выстроившихся за его спиной. Грубые, ограниченные создания, существующие ради единственной цели. Они играли роль в планах главы Компании, который вертел их так и сяк, примеряя к своим нуждам. И Вокансон должен был подчиняться меняющимся требованиям, кивать и молчаливо соглашаться с новыми параметрами. Интересно, оценил бы последний из Ламприеров доспехи и шутовские костюмы, за которыми скрывались восемь человек, словно кукловоды в черных костюмах на черном фоне, мастера камуфляжа и маскарада? Глава Компании заставил его оснастить этих марионеток такими немыслимыми схемами, что можно подумать, будто у самого предводителя в мозгу взбесился какой-то простейший механизм и теперь он, повинуясь его капризам, дергается из стороны в сторону и носится с бредовыми идеями. Зачем нужны сложные схемы, если предназначение этих механизмов самое элементарное?