Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов

— Пусть ничего здесь не будет. Пустырь — и больше ничего! Все равно деревня никому не нужна! — кричал он на всю улицу. — Пусть все прахом идет! Вот возьму сейчас спички — все дотла выжгу!

Хорошо, спичек нет, некурящий он, иначе не избежать бы беды. Покуролесив еще с полчаса, Миколай забрел в избу и с маху завалился на кровать.

* * *

Утром Потю пришла от соседей и видит: радио валяется на полу — и не поймешь сразу, что это было радио. И часы там же, ехидно высунули язык-маятник, будто дразнятся. Пол усеян ошметками грязи. Везде разбросана одежда, заскорузлая от высохшей глиняной жижи. А сам хозяин лежит на кровати в трусах и майке, раскинув руки, и храпит на всю ивановскую.

— Ый, — брезгливо обронила Потю. Хоть и сердита она, но без лишних слов принялась собирать обломки, подтирать пол, замачивать мужнину одежду.

— И для чего женщина родится? Зачем она нужна? Чтоб за мужиками грязь собирать? — ворчит она, поглядывая на спящего мужа. — Ткнуть бы тебя носом в эту грязь. Да ладно уж… Приберу.

Она пошла за водой к колодцу. Принеся ведро, затопила печь, принялась чистить картошку. Поставила чугунок с супом перед огнем. Теперь ей целый день крутиться здесь как белке в колесе — весь день на ногах, некогда приткнуться, присесть даже на краешек табуретки.

— Что такое? Карасин! Да кто это?.. — доносятся с улицы женские голоса. Потю слышит их, но не обращает внимания. Это ее не касается. Мало ли о чем могут там кричать. А ей надо корову доить.

Она вышла с подойником во двор. Вся деревня от мала до велика собралась у колодца. Кричат, ругаются.

— Один колодец был, и тот испоганили!

— Да как рука поднялась?

— Кто карасик вылил? Кому нужно было?

— Как кто? Не знаешь будто. Миколай! Больше некому. Только у него трактор.

Потю в хлеву все слышит. Хоть и не поверила поначалу, а на душе кошки заскребли. Побыстрее управилась с коровой, даже молоко по кринкам не разлила, и побежала к колодцу. Нагнулась над срубом. Вода блестит в темноте, будто жиром смазана.

— Распустила мужика!

— С нами ничуть не считается! — набросились на нее бабы.

— Ну, я тебе покажу! Я тебе сейчас покажу! — Потю схватила хорошую палку, стоявшую у ворот, и бросилась в избу.

Миколай живо-два вскочил, будто не спал, когда треснула она палкой ему по хребтине.

— Ты что? Ты что?

— Я тебе покажу «что»! Дурень проклятый, зачем в колодец солярку вылил? — а палка так и ходит в ее руках.

Миколай все понял. Как полоумный, выбежал в сени, ухватил с гвоздя старый зипунишко и босиком, в трусах и в майке, побежал в огород, потом к роще. Ближе не спрячешься — все равно найдут. Присел за куст, завернувшись в зипун, стал прислушиваться, что творится в деревне.

— Что, думаю, суп невкусный? Еще попробовала — карасином воняет. Пришлось вылить. А его и свинья не ест, и собака отказалась…

Миколай узнал голос старухи Федорихи. Вслед за ней наперебой закричали остальные бабы, голоса их смешались, не поймешь, кто что говорит:

— Сперва и я не догадалась…

— Что же теперь делать?

— Придется за водой на болото идти.

— Самого его накормить таким супом…

Теперь им разговоров хватит на целый день, если не больше. «А поминать будут и через тридцать три года как умру. Это точно, — горько подумал Миколай. — Нехорошо получилось. Ой, нехорошо…»

От холода он свернулся в комок, пытаясь укрыть голые ноги полами зипуна.

«Как же я так? Ведь трезвый совсем. Как же вышло-то? Насмешил людей… Солярку-то зачем вылил? Разве колодец виноват? Теперь все издеваться будут, смеяться. Что делать-то? Уеду куда-нибудь. Разве не найду себе места? Уеду в какой-нибудь совхоз. А что? Постой, постой…»

Мысль была так неожиданна, что Миколай тотчас забыл обо всем другом, забыл, что натворил вчера, почему лежит здесь. Устроился поудобней, вытянул ноги — даже холода не чувствует.

«А что? Раз приезжим сразу дают квартиры, почему бы и мне не стать приезжим? Смотри-ка, на какую хорошую мы^ль натолкнул директор. А? Чужим — сразу. Своим — шиш. На-кося, я тоже стану чужим! Завтра же, нет, сегодня же напишу письмо в какой-нибудь передовой совхоз. Так, мол, и так, прошу принять на работу. Могу слесарем, могу комбайнером, могу трактористом. И жена не стара, может еще работать. А что, вполне выгорит. Стоящее дело. Сразу же получу квартиру. Обязательно получу».

Поднял голову, посмотрел в сторону дома. Никого не видно. И шума не слыхать. Видать, успокоились. Потю, наверное, перестала искать, остыла. Вспомнил палку в ее руках, усмехнулся: сам же поднял и поставил ее у ворот — авось пригодится. Вот и пригодилась на свою же башку. И чуть не расхохотался вслух.

Но что же все-таки делать? Домой пока нельзя. Здесь замерзнешь. Проклятая солярка…

Он увидел пугало посреди огорода. Раскинуло руки, будто поймать кого хочет, шевелит тряпьем. Но птицы ничуть не боятся, садятся на самую голову. А что если?.. Это же его собственная одежда: штаны, рубашка, картуз…

Подобрался на четвереньках, напялил рванье на себя. Нет, не то. Картуз перепачкан птичьим пометом, зад дырявый, на коленях тоже дыры, да к тому же одна штанина короче, оборвана почти по колено. Сам как чучело. Опять же — сапогов нет.

Сбросил все, завернулся в зипун и побежал вприпрыжку на другой конец деревни, выдавливая меж пальцами ног жирные колбаски холодной грязи. Прибежал к пенсионерам. Выпросил кое-какую одежонку. А про чай или суп и не спросил, хотя голоден как волк. Знает, нет у них воды: идти на болото с ведром старикам не по силам.

Хоть и выспрашивали они насчет злосчастной солярки: что, да как, да почему — ничего не ответил, отбрехался кое-как. Переоделся в чистое и сухое — побежал задворками в Яндылет, в гараж. Завел там другой трактор, с компрессорным насосом, и поехал домой.

Его, видимо, ждала вся деревня. А может, кого другого? Только собрались все. Молча встречают. Сердито. А он при деле сейчас, при тракторе — ничего не страшно.

— Чего собрались? Думали, свадьба едет? А может, трактора не видели? — бодро и весело крикнул Миколай, выруливая прямо к колодцу.

— Тебя захотелось увидеть. Рожу твою бесстыжую! Хоть бы покраснел. Иль замазал глаза мазутом, чтоб не смотреть? Как приехать-то посмел?

Это кричит Потю. В руках у нее все та же палка. Но теперь жена бить не