Лесная тропа - Адальберт Штифтер

— Я тебя не принуждаю, — сказал старик и сунул бумаги обратно в карман.

Виктор с минуту смотрел на него. Потом на его ясных глазах блеснули слезинки — свидетели глубокого чувства, — он быстро нагнулся и крепко поцеловал морщинистую старческую руку.

Дядя издал глухой, сдавленный вздох — словно всхлипнул — и вытолкнул Виктора за решетку.

Вслед за тем послышались скрежет и стук — ворота захлопнулись, и замок защелкнулся. Виктор обернулся и увидел дядю в спину, увидел, как идет к дому старик в своем просторном сером сюртуке. Юноша прижал платок к глазам, из которых катились неудержимые слезы. Затем он тоже повернулся и пошел по дороге, которая вела к тому месту на берегу, где он впервые вступил на остров. Он спустился в ров по одному откосу, поднялся по противоположному, прошел через сад с гномами, через рощу с высокими деревьями и через кустарник. Когда он достиг берега, глаза его уже высохли, но еще были слегка красные. Старик из Гуля дожидался его, и приветливая голубоглазая девушка стояла на корме. Виктор вошел со шпицем в лодку и сел. Лодка тут же сдвинулась с места, повернулась носом вперед и, качнувшись, скользнула на воду, а остров стал постепенно отступать.

Когда лодка достигла оконечности Орлы, остров отошел уже далеко назад, и прямо из воды, как и в тот первый раз, подымались зеленые купы деревьев. Лодка повернулась, огибая горный кряж Орлы, и остров скрылся, — теперь из-за горы выглядывала только узкая зеленая стрелка, которая, когда Виктор ехал сюда, все удлинялась, а теперь уходила за скалы. Как и в тот раз, когда Виктор только еще ехал к дяде, теперь, приближаясь к Гулю, он видел лишь синие отвесные скалы, обступившие пустынные воды, и отражавшуюся в воде синеву.

В Гуле Виктор ненадолго задержался, потолковал со старым рыбаком, заплатил за перевоз. Но о сказаниях, о которых шел разговор при приезде, он теперь позабыл.

Уже в Гуле Виктор увидел разрушения, причиненные вчерашней грозой, — земля была как вспахана, и берег размыт. А внизу, у обвала, громоздились страшные глыбы, которые были сорваны потоками воды и рухнули с гор. От этой картины разрушения он двинулся к устью Афеля, а оттуда вверх по длинной лесной дороге.

У горловины он остановился и оглянулся на озеро. Гризель была чуть видна, а окутанный легкой дымкой голый утес, который так поразил его, когда он попал сюда впервые, — это и была Орла. Он смотрел на Орлу и думал: за ней лежит остров, а на нем сейчас, вероятно, все так же, как это часто бывало, когда он возвращался со своих прогулок — с горных склонов, где ветер овевает верхушки деревьев, с берега, где шумит прибой, — да, сейчас где-нибудь на острове сидят два одиноких старика, один тут, другой там, и оба молчат.

Два часа спустя он был уже в Атманинге и, выходя из-под темных деревьев к поселению, вдруг услышал звон тамошних колоколов, и никогда еще ни один звук не казался ему столь сладостным, как этот звон, так ласково коснувшийся его слуха, потому что он так долго не слышал его. На улице перед постоялым двором толпились гуртовщики с прекрасным горным рогатым скотом рыжей масти, который они гнали в долины, а в доме было полно народу, так как день был базарный. У Виктора было такое ощущение, словно он видел долгий сон и только сейчас снова вернулся к действительности.

Поев у хозяина, у того, что тогда дал ему в провожатые сынишку, Виктор отправился в дальнейший путь, но на этот раз не пешком с мальчиком, а в щеголеватой хозяйской повозке, которая покатила вдоль течения Афеля из горного края в долину.

Когда он снова выбрался к возделанным полям, на оживленные людные дороги, когда перед ним раскинулись вдаль и вширь необозримые равнины с пологими холмами, а вдали в синеватой дымке маячил покинутый им венец гор, тогда в этом бескрайнем просторе сердце его затрепетало от радости и унесло его далеко-далеко за ту чуть видную черту горизонта, за которой жила любимая им больше всего на свете приемная мать с дочкой Ганной.

6

Возвращение

Виктор расстался с нанятой повозкой, чтобы конец путешествия проделать пешком, предпочитая такой способ передвижения. Он предпринял долгий путь к почитаемой и нежно любимой им приемной матери еще и потому, что чувствовал потребность сейчас, когда обстоятельства складывались по-новому, попросить у нее совета; и вот после многих дней странствия по полям и лесам, по горам и долам он вместе со шпицем спустился наконец в родную долину цветущими лугами, которыми больше месяца тому назад спускался туда же с приятелями. Он прошел по одному мостику, потом по другому, прошел мимо разросшегося куста бузины и через калитку в сад. Подойдя к дому, он увидел под старой яблоней мать в чистом белом переднике, который она надевала по утрам, когда хлопотала на кухне и вообще по хозяйству.

— Матушка, — крикнул он, — я привел вам обратно шпица, ему жилось хорошо, и сам я тоже пришел обратно, потому что мне надо многое обсудить вместе с вами.

— Ах, Виктор, это ты! — воскликнула старушка. — Здравствуй, сынок, здравствуй мой дорогой, мой любимый сынок!

Говоря так, она пошла ему навстречу, сдвинула чуть на затылок шляпу на его голове, провела рукой по его лбу и кудрям, другой рукой взяла его правую руку и поцеловала его в лоб и в щеку.

Шпиц прямо от калитки стрелой помчался к дому и теперь с громким лаем носился вокруг матери.

Окна и двери, как обычно в погожие дни, были отворены, поэтому Ганна услышала лай, выбежала из дому и вдруг остановилась, не имея сил вымолвить ни слова.

— Так поздоровайтесь же, дети, поздоровайтесь после первой в вашей жизни разлуки, — сказала мать.

Виктор подошел и застенчиво молвил:

— Здравствуй, милая Ганна.

— Здравствуй, милый Виктор, — ответила она, взяв протянутую им руку.

— А теперь, дети, идемте в дом, — сказала мать. — Там Виктор снимет ранец и скажет, не нужно ли ему чего, не устал ли он с дороги, а мы посмотрим, чем бы его накормить.

С этими словами она пошла к дому вместе с обоими, как она говорила, своими детьми. В комнате у стола, с которым Виктор не надеялся так скоро свидеться, он снял ранец, поставил палку в угол и сел на стул. Мать села рядом с ним в глубокое кресло.

Шпиц вошел в дом вместе со всеми, ведь теперь он вырос в собственных глазах, а кроме того, чувствовал себя тоже вернувшимся под родной кров членом семьи. Но когда начались разговоры и рассказы, он убежал во двор и, отлично понимая, что ему уже не грозит опасность быть разлученным с его другом Виктором, улегся в конуру под старой яблоней, чтобы спокойно выспаться после усталости, накопленной за весь пройденный путь.

Сев за стол, мать попросила, чтобы Виктор сказал, не голоден ли он, не надо ли ему чего, не хочет ли он отдохнуть. Виктор ответил, что ему ничего не надо, что он не устал, что он поздно завтракал и может подождать до обычного обеденного часа, тогда мать вышла, чтобы распорядиться о более вкусном и обильном обеде; вернувшись, она подсела к нему и повела разговор о его делах.

— Виктор, — сказала она, — тебя уже несколько дней не было, когда пришло письмо от дяди; он требовал, чтобы мы не писали тебе все то время, пока ты у него. Я подумала, что для этого, должно быть, есть основание, что, возможно, у него есть какие-то полезные для тебя планы, и согласилась. Ты, верно, очень огорчился, не получая от нас ничего — ни привета, ни ласкового слова.

— Матушка, дядя прекрасный, превосходный человек, — перебил ее Виктор.

— Вчера опекун опять получил от него письмо и разные документы, — сказала мать, — Опекун приехал сюда и прочитал нам письмо. Дядя думал, что ты уже здесь, и хотел, чтобы ты познакомился с содержанием письма. Сейчас ты его узнаешь. Да, дядя прекрасный человек, кому это знать, как не мне. Поэтому-то я всегда и настаивала, чтобы тебя отпустили к нему, как он того хотел, и в конце концов опекун согласился. Но, Виктор, милый мой, у него в характере есть и суровость и черствость, потому-то ему и не удалось добиться чьей-нибудь любви. Мне не раз, когда я думала о нем, вспоминалось то место из Священного писания, где говорится о явлении господа людям, — он является не в раскатах грома, не в шуме бури, а в дыхании ветерка, веющего вдоль ручья в ягодных кустах. Когда мы были молоды, я даже не подозревала, как следует уважать твоего дядю. Когда ты станешь постарше, я тебе как-нибудь расскажу про нас.

— Матушка, он мне сам рассказал, — отозвался Виктор.

— Он тебе рассказал, сынок? — спросила она. — Значит, он к тебе более расположен, чем я думала.

— Он коротко рассказал мне, что произошло.

— Как-нибудь я расскажу тебе подробнее, тогда ты узнаешь, какие горестные, какие печальные дни мне пришлось пережить, прежде чем подошла моя теперешняя ласковая осень. Тогда ты также поймешь, почему я тебя так люблю, бедный мой, милый мой Виктор!