Непрочитанные письма - Юрий Калещук

Глаза ее были полны невыразимой скуки, а волосы, которые еще совсем недавно казались мне смятенным дымом костра, напоминали потемневшую, побитую дождем копну.

— Вернемся обратно, — предложила Нина. — Наши друзья, наверное, заждались нас.

По-моему, они давно забыли о нашем отсутствии.

Компания за столиком под цветком заметно разрослась; вокруг Лели и Василия Васильевича клубилась пестрая публика; двоих — сухопарого мужика без возраста, одетого с подчеркнутой корректностью, и расхристанного бородача — я знал, это местные газетчики, Старшинов и Чап. Кто-то сбегал за стульями, мы сели, но оказались не рядом; Старшинов, поглядывая на меня и поблескивая стеклами очков, тут же начал что-то втолковывать Нине; бородач, по-хозяйски положив свою громадную руку на плечо Лели, наклонился ко мне и спросил:

— Послушай, старичочек, что же ты скрывал, что давно Лелю знаешь, а?

— Друзья мои! — сказал Василий Васильевич. — Давайте выпьем за то, чтоб несчастье соединяло людей, а не разбрасывало. Чтобы чужое счастье радовало, а не раздражало. И чтоб этот случайный порыв ветра, который соединил нас, никогда не имел обратной силы. Не-ет, я понимаю: через день или два мы разъедемся в разные стороны и, быть может, больше не вспомним друг о друге, но что-то общее, неделимое уже вселилось в наши души и не сможет исчезнуть, навсегда останется в каждом из нас. Не знаю, как вы, а я верю в это!

— Ой, и я тоже, — сказала Леля. — Спасибо, Василий Васильевич.

Потом началась полная неразбериха, все говорили одновременно, кричали, порывались петь, Нина куда-то исчезла, Леля смеялась, Василий Васильевич внимательно слушал двух горластых обормотов, которые горячо объясняли ему принцип ловли сайры на свет и успевали при этом переругиваться с живописной компанией соседнего стола, потом и соседнего стола не стало, все вместе начали колготиться, появилась Нина, разговор шел о достоинствах спаниелей, тупости догов я отсутствии вкуса у ответственного секретаря местной газеты, я поднялся из-за стола, разыскал в свалке на вешалке свою шубейку и поплелся в гостиницу.

— Нехорошо, — услышал я за спиной и, обернувшись, увидел Нину. Светила полная луна, и лицо Нины, казалось, фосфоресцировало, серые глаза потемнели, стали крупнее, заметнее. — Нехорошо бросать свою спутницу в незнакомой компании. К тому же такой предприимчивой, что двое обещали хоть сейчас домчать меня в Поронайск на собаках, а еще один грозился раздобыть вертолет, только я никогда не летала на вертолетах.

— И все же выбирайте вертолет, — посоветовал я. — Сомневаюсь, чтобы ваши новые друзья, при всей их предприимчивости, сумели раздобыть в Южном хотя бы одну собачью упряжку.

— А я так настроилась, — сокрушенно сказала Нина. — Я давно не ездила на собаках. Каюр, остол, «поо-о-оч-поч!».

Я посмотрел на нее с недоумением.

— Чему удивляться? — сказала Нина. — Между прочим, я родилась в этих краях и до школы прожила безвыездно в маленьком городке на берегу моря. И на собаках с отцом ездила...

Ослепительно белый, удивительно упругий снежный наст, собаки бегут легко. «Поо-о-оч-поч!» — кричит Кузьма Ефремович Сухачев и бежит рядом, а мы с Толькой, вцепившись в увертливые нарты, замираем от восторга, вот уже и поселок близко, курятся дымы, а домов не видно, вровень с крышами замела их пурга, — и вдруг Кузьма Ефремович валится в снег, роняя остол, тормоз для нарт, собаки круто забирают вправо, несутся что есть мочи, завидев впереди серый мельтешащий комок. Грах-бах-плюх-рр-р-мяв-гав! — мы взлетаем на крышу сарайчика и валимся прямо на расчищенный от снега двор — сначала собаки, потом мы с Толькой; полосатый пушистый кот, заваривший всю эту кашу, сидит на крыше другого сарайчика и с презрительным любопытством поглядывает на нас сверху... А ваш друг — там, в кафе — мне про вас многое говорил, — сказала Нина.

— Не думаю, чтобы он знал обо мне многое, — пробормотал я. — Мы работали вместе не больше года. Да и то на другом конце земли.

— Почему вы так насторожились? Он говорил хорошо...

— Мне все равно.

— Неправда, — возразила Нина.

Конечно, неправда, Нина. Но зачем нужна правда, Нина? Давайте я расскажу вам, что будет дальше. Сейчас мы дойдем до гостиницы, но еще рано, еще нет полуночи, мы вернемся обратно, нет, мы не пойдем обратно, в кафе, мы пойдем на вокзал, где лежат рельсы, которые никуда не ведут, и стоят поезда, которые никуда не ходят. Потом я скажу: давайте поедем вместе? И вы скажете: давайте поедем вместе. И мы поедем, по белому полю, сквозь забитый окаменевшим снегом туннель, и снова по белому полю... Не ходят поезда по белому полю, Нина. И белых полей уже не осталось. Только кажется, что они белые, — а на них следы, следы, следы.

Мы молча подошли к гостинице и попрощались.

На следующий день дали свет и воду, взлетели и приземлились первые самолеты; но поезда по-прежнему не ходили, и связи не было, и добраться в аэропорт было невозможно — десять километров автодороги были пока непреодолимы; четверку «бывалых полярников», однако, все это совершенно не занимало — из-под дверей их номера густо тянуло табачным дымом и глухо доносились слова: «Семь бубён. Мои! Пас!..»; траншеи уходили все дальше и дальше от гостиницы, но за «Алые паруса» мы, кажется, ни разу не забирались; Нине понравилось это кафе, и мы подолгу сидели здесь — сначала вчетвером, а после обрастали шумной безалаберной компанией.

— Послушай, — сказал мне однажды бородач. — Я навел справки, как ты просил: Богенчука в Охе нет, и никто не знает, куда он уехал.

— Спасибо, Чап, — поблагодарил я. — Попробую узнать на месте. Не мог же он исчезнуть бесследно.

— Жалко, что не работает телефон, — сказала Нина. — Отец, наверное, волнуется. Ведь он знает, когда я из Москвы улетела...

— Давно не виделись с ним?

Встречаемся раз в три года... Когда он прилетает в отпуск. Пора ему насовсем отсюда уехать, но никак уговорить не могу... Привык здесь. И все же возраст уже не тот. А ведь когда-то — я не придумала — и с собачьей упряжкой умел управляться, охотник заядлый был, рыбак... У нас катерок моторный имелся — служебный, видимо, я не помню сейчас точно, ну, конечно, служебный, откуда взяться тогда собственному? — на том катерке ездили мы на другой берег реки за морошкой...

Солоноватый туман, капризная речушка, матовые заросли тальника на том берегу, морошка. Перед смертью Пушкин просил морошки. Почему именно морошки, этой таинственной ягоды, которая теряет свой неповторимый вкус спустя краткий миг после того, как расстается со стебельком, соединявшим ее с холодной землей?

— Не верю, что так вышло случайно, — неожиданно сказала Нина. — Словно кто-то придумал все это...

— Что — это?

— Гостиница, музыка, метель...

— А-а...

Предположим, что вам довелось открыть нехитрый закон случайных сопоставлений, где смутные воспоминания рифмуются с жесткой действительностью, как рифмуются слова «полюс» и «поезд», «воздух» и «возраст», «затейливый» и «затерянный» — не по традиционной логике поэтического законодательства, а по прихотливой музыке напряженного ожидания совпадений: достанет ли вам убежденности или веры, или хотя бы желания верить, что ваша жизнь, расписанная по дням и разграниченная по обязательствам долга и сердца, могла, может быть и будет еще иной, — или вам уже навсегда милее привычные узы рифм типа «очи — ночи», «туман — обман», «любовь — кровь»?..

Однажды под Новый год в нашем доме — а дом стоил на галечной косе у берега холодного моря — появились гости, и с ними пришла — или, быть может, приехала — маленькая девочка с большими серыми глазами... Впрочем, вру — цвета глаз я не помню. И все же девочка...

Нет, об этом я говорить не стану.

Предположим, что...

— Ой! — внезапно вскрикнула Нина. — Что это?

С края траншеи свисали чьи-то ноги в меховых ботинках. Я встал на цыпочки и увидел — молоденький парень, просунув руку в разбитое стекло заметенной по крышу будки таксофона, достал трубку и сейчас, лежа на снегу, шевелит губами, блаженно и глупо улыбаясь при этом.

— Взгляните, что там происходит, — предложил я и, не дожидаясь согласия, подхватил ее на руки, поднял к краю траншеи. И услышал ее смех. Я опустил Нину на землю, но рук не разжал, и мы долго стояли так, молча глядя друг на друга.

— Если телефон-автомат работает, может, и межгород наладили? — вдруг предположила Нина. — Побежали скорей в гостиницу, хорошо?

Но междугородная линия пока не работала.

На следующий день я разыскал таинственный «штаб по снегоборьбе», узнал, что утром пойдет в аэропорт то ли танк с утепленными санями на прицепе, то ли тяжелый гусеничный артиллерийский тягач, получил заверенное печатью разрешение «на право посадки в транспорт спецназначения», зашел в редакцию, извлек оттуда Чапа и Старшинова, в «Алых парусах» одиноко скучал Василий Васильевич, мы захватили и его, а часам к десяти вечера, охрипнув от споров, водки, стихов, табачного дыма, в который раз повторяли своими дурными голосами гимн рыбаков острова: