Постчеловек: глоссарий - Рози Брайдотти

Неокибернетика еще раз погружает человека во взаимосвязанное многообразие живых и неживых систем и окружающих их сред. В этих морях операционной разумности, в этой мешанине аутопоэтических познаний – вне зависимости от того, регистрируются ли они метаболически или предписаны технически; не опосредованы сознанием или социально отложены, – само письмо предстает как семиозис, наполняющий мир природы. Коммуникация здесь переописывается как эмерджентный эволюционный процесс, осуществляемый совместно всякий раз, когда появляется шанс на социальный аутопоэзис. Эти процессы, как мы продолжаем выяснять, никоим образом не являются исключительно человеческой прерогативой. Они встречаются не только среди не-человеческих животных; они распространяются даже на микробов (Ben-Jacob et al., 2004). «Почти все наши предшественники предполагали, что люди обладают какой-то огромной важностью, либо материальной, либо трансцендентной. Мы изображаем человечество еще одним микробным феноменом среди прочих» (Margulis, Sagan, 1997: 18–19). Этот знаковый жест неокибернетического постгуманизма изменяет наши прежние представления о первенстве человека, корректируя отношения между человеческим и не-человеческим с учетом уважения к их взаимозависимым автономиям.

См. также: Расширенное познание; Не-человеческая агентность; Постгуманизм; Техничность.

Брюс Кларк

(Перевод Анны Слащевой)

Неоколониальное

Понятие «неоколониальное» указывает на условия, которые реанимируют или воспроизводят колониальную динамику. Таким образом, оно явно связано с понятием постколониализма. Но вместо того, чтобы обозначать преодоление колониального господства (посредством деколонизации, независимости и культурной автономии), оно указывает на продолжающие сохраняться устойчивые следы колониализма, а также новые формации гегемонии. Они не обязательно связаны с территориальным доминированием; скорее с более распространенными видами экономического, военного, финансового, экологического, культурного и технологического превосходства (см. Планетарное).

Можно утверждать, что понятие «постколониализм» возникло не только для оспаривания имперского наследия прошлого, но и для описания нынешних неоколониальных образований, которые поддерживают режимы империалистических действий и идеологий в современных глобальных контекстах (Huggan, 1997). Это подразумевает, что колониальная эпоха не закончилась, а также то, что «остатки» колониального (Stoler, 2008; Amin, 2010; Young, 2012) продолжают оказывать влияние и за пределами цивилизационных границ и являются неотъемлемой частью смешанной и неравномерной логики развития современной мировой системы (Spivak, 1991; 1999; Dirlik, 1994; Wallerstein, 2004; Валлерстайн, 2006; Lazarus, 2011). Термин «неоколониальный» также устраняет простые различия между центром и периферией – севером и югом, первым и третьим миром, – заново формулируя структуры власти внутри потоков и узлов, которые могут быть как локальными, так и глобальными (Appadurai, 1996; Castells, 2007). Неоколониализм затуманивает и усложняет четкие границы, создавая непрямые и коварные структуры транснациональной зависимости. Вопросы нации, пола, расы, этнической принадлежности, класса, религии и сексуальной ориентации перестраиваются, причем по отношению не только к колониальным, но и к неолиберальным формациям, в которых «экономизация всего» разъедает государственные институты, социальную справедливость и саму демократию (Brown, 2015).

Проблема капитализма занимает центральное место в спорах о неоколониализме (см. Капиталоцен и хтулуцен), поскольку инвестиции иностранного капитала рассматриваются не как средство развития бывших колоний или слаборазвитых стран, а как новая форма господства, контроля и подчинения. Экономическая и финансовая мощь более развитых государств рассматривается как фактор, углубляющий обнищание менее развитых стран или способствующий распространению искаженных представлений о развитии и прогрессе. Можно привести множество примеров гуманитарной помощи (Chouliaraki, 2014; Grewal, 2014), мероприятий в сфере развития (Enloe, 1989) и миротворческих миссий (Henry, 2015), которые поддерживают экспорт и навязывание неоколониальных моделей экономического роста и политической демократии и подрывают эффективность низовых организаций и движений. Все это способствует новой форме контроля и влияния под видом солидарности, благотворительных кампаний и правозащитной активности, тем самым помогая длительной репрезентации жертвенности и отсталости в противовес однородной и универсальной идее всеобщего человечества и счастья (Mohanty, 1984; Benhabib, 2002; Berlant, 2011).

Однако традиционное соотношение сил между развитым и развивающимся миром изменилось, и появились новые мощные игроки, такие как БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай и Южная Африка), которые контролируют новые регионы, иногда, но не всегда пересекаясь с бывшими западными колониями или третьим миром. Существует также «новый» неоколониализм. Например, Китай выдает займы правительствам африканских стран в обмен на доступ к природным ресурсам, поддерживающим его стремительный экономический рост. Китай в настоящее время является крупнейшим торговым партнером Африки, но не африканские экономики выигрывают от этого. Это выгодно китайским предприятиям, которые систематически импортируют дешевую китайскую рабочую силу для укомплектования строительных проектов, предоставляя очень мало возможностей развития для африканской неквалифицированной рабочей силы. Эта новая форма неоколониализма создает зависимость Африки от китайских инвестиций, не приводя к устойчивости и развитию (Tiffen, 2014).

Такие новые формы неоколониализма могут включать транснациональные корпорации, продолжающие эксплуатировать ресурсы бывших колоний (как материальные, так и местные ноу-хау), новые сферы влияния, последствия для миграции рабочих и беженцев, политику международных финансовых учреждений, таких как МВФ и Всемирный банк, аутсорсинг рабочей силы, «цепь любви» в секторе работы по уходу и заботе (Parrenas, 2003), технологический надзор и экологический империализм (см. Антропоцен).

Например, продолжающаяся история экологического империализма связана с неискорененным сохранением существующего инвайронментального расизма в контексте современного изменения климата. Политическая и экологическая справедливость бросает вызов позициям неоколониалистов, предполагая, что новые современные экологические проблемы должны быть переосмыслены не только в глобальном, но и в планетарном плане (Heise, 2008). Такое переосмысление требуюет «более целостного и концептуально чувствительного подхода к вопросам окружающей среды», чем это часто имело место до настоящего времени (Rose et al., 2012). Экологические катастрофы не всегда очевидны или зримы, не всегда могут быть наглядно освещены средствами массовой информации; они также могут быть частью продолжающегося медленного насилия, незаметного и неприкрытого, которое угрожает средствам к существованию меньшинств и групп коренного населения (Nixon, 2011).

Равным образом неоколониализм неодинаково влияет на формы секьюритизации, используя системы надзора и контроля за «другими» (мигрантами, беженцами, иностранцами), рассматривая их как потенциальную угрозу западной демократии и отслеживая их с помощью баз данных (Frontex, Eurosur) и биометрии (Broeders, 2009), чтобы связать национальную безопасность с миграцией и международным терроризмом. Следовательно, цифровая революция не покончила с неравными отношениями власти во имя демократизации информации и доступа к технологическому прогрессу. Проблема цифрового барьера актуальна не только в связи с проблемами использования, доступа и грамотности (Graham, Hale and Stephens, 2012), но и сами управляющие интернетом меню соответствуют стандартизированным, существующим по умолчанию идентичностям, как показывает Накамура в своей теории кибертипов (Nakamura, 2002). Таким образом, структуры неравенства и расизма онлайн только укрепляются. Более того, неоколониальные паттерны присутствуют и в том, как структурированы коммуникации в интернете. Несмотря на мантру культуры участия (Jenkins, 2006),