Из воспоминаний сельского ветеринара - Джеймс Хэрриот

Пыхтеть я тоже перестал. Собственно говоря, я ни разу не вздохнул, пока очень медленно и осторожно извлекал блестящий камешек наружу. Но вот он с легким стуком упал на стол.

— Это он? — шепотом спросил Родди.

— Да. — Я взял иглу и шелк. — Все в порядке.

На зашивание ушло всего несколько минут, но под конец Джейк уже нетерпеливо перебирал лапами и поглядывал вокруг блестящими глазами.

Родди вернулся с ним через десять дней снять швы. Собственно говоря, это было его последнее утро в наших краях, и, вытащив несколько шелковых петелек из отлично зажившей ранки, я проводил его до дверей, а Джейк крутился возле нас.

На тротуаре у крыльца во всем своем дряхлом ржавом величии стояла детская коляска. Родди откинул брезент.

— Ну-ка! — сказал он, и большой пес вспрыгнул на свое привычное место.

Родди взялся за ручку обеими руками, и осеннее солнце, вдруг выплывшее из-за туч, внезапно озарило картину, успевшую стать такой знакомой и привычной. Куртка для гольфа, расстегнутая рубашка, загорелая грудь, красавец пес, небрежно посматривающий по сторонам со своего высокого трона.

— Ну, всего хорошего, Родди, — сказал я. — Думаю, вы сюда еще вернетесь.

Он обернулся, и я снова увидел его улыбку.

— Да, наверное.

Он толкнул коляску, и они отправились в путь — нелепая повозочка скрипела, а Джейк мягко покачивался в ней. И тут я вспомнил то, что увидел под брезентом в тот вечер в операционной. Ранец, в котором, конечно, хранятся бритва, полотенце, мыло и еще другие мелочи. Пачка чая, термос. И еще кое-что — старая помятая фотография молодой женщины, случайно выскользнувшая из конверта. Она и усугубила таинственность этого человека, и многое прояснила.

Фермер был прав. Все свое имущество Родди вез в своей коляске. И по-видимому, ему больше ничего не было нужно — во всяком случае, заворачивая за угол, он что-то бодро насвистывал.

По дорогам северного Йоркшира бродили бездомные люди, нередко придерживаясь определенных годовых маршрутов. Некоторые из них зимой объезжали лошадей, а летом большинство нанимались на сенокос или жатву. Среди этих бродяг было немало работников, которые предпочли однообразному труду на ферме гораздо менее обеспеченную, но независимую жизнь. Все свое нехитрое имущество они таскали на себе, спали под открытым небом, ловили, часто нарушая законы о браконьерстве, мелкую дичь на обед и работали два-три дня в неделю. Деньги им платили по завершении работы — и частенько они их тут же пропивали.

Овец этой теперь редкой породы держали в основном на фермах, расположенных по нижним склонам холмов. Они крупные, с голубовато-серой мордой и витой шерстью. Хотя руно у них пышное и высококачественное, их в последние годы почти перестали разводить. Однако растущий спрос на нежирную баранину может вновь привлечь к ним внимание овцеводов.

Зимой пасущихся в холмах овец подкармливали сеном. Чтобы доставить его в холмы, фермер вырезал три пласта из стога в сарае и накладывал их друг на друга поперек разложенной на земле веревки, а затем затягивал ее сверху и закреплял жгутом сена. Каждый вьюк весил от 25 до 50 кг.

Два вьюка одинакового веса (или уравновешенные камнями) перекидывали через спину низкорослой местной лошади, и она взбиралась с ними к зимнему овечьему пастбищу, если его заносило снегом или трава была сильно ощипана. Фермер, добравшись до места, выдергивал жгуты, скреплявшие веревки, и сено падало на землю перед сбегающимися овцами.

Руно кладется срезанной стороной на скамью или табурет, и хвостовая часть удаляется. Затем оно складывается боками внутрь и туго свертывается с хвостового конца. Шерсть, снятая с шеи, перекручивается в веревку, обматывается вокруг остального руна, и конец ее для надежности засовывается внутрь.

12. Яркие огни

Меня отправили в Истчерч на остров Шеппи. Я понимал, что это последний перевалочный пункт.

Глядя на неряшливый строй, я вдруг осознал, что уже скоро утренних поверок для меня не будет. У меня мелькнула горькая мысль, что в скарборском УАК никто бы такое скопище строем не назвал. Мне вспомнились застывшие голубые шеренги перед Гранд-отелем — их бы и гвардейцы не устыдились. Все до единого вытянулись по стойке «смирно», все смотрят прямо перед собой, не скашивая глаз ни вправо, ни влево. Сапоги сияют, пуговицы горят золотом. Вдоль строя проходит офицер в сопровождении старшего сержанта, и ни единого шороха, ни единого движения.

Я не меньше всех прочих ворчал на суровую дисциплину, на требовательность к внешнему виду, на нескончаемую чистку и полировку, на марши и учения, но теперь, когда вся эта военная рутина осталась позади, она вдруг обрела смысл и мне ее очень не хватало.

Здесь летчики стояли в шеренгах, расслабившись, переговаривались, а иногда и покуривали украдкой, пока сержант перед строем выкликал фамилии по списку и не торопясь знакомил нас с распорядком дня.

В этот день он особенно тянул, перебирал какие-то листки, трудолюбиво выводил пометки на полях. Дюжий ирландец справа от меня нетерпеливо переминался с ноги на ногу, а затем сердито завопил:

— … сержант! Сколько нам еще… торчать тут? У меня уже… мочи нет стоять.

Сержант даже головы не повернул.

— Заткни пасть, Брейди, — ответил он. — Ничего, постоишь, пока я вам не скомандую «разойдись».

Вот так оно и шло в Истчерче, огромном отстойнике ВВС, где проходил окончательную проверку «всякий сброд и хлам», как нас неофициально называли. В этом большом разбросанном на обширной территории лагере были собраны самые разные служащие ВВС, которых объединяло лишь одно: все они ждали. Одни — возвращения в часть, но большинство — увольнения.

Лагерь окутывала атмосфера вялой покорности судьбе: все мы смирились с мыслью, что просто тянем время. Требования устава, конечно, соблюдались, но скорее символически, и на многие нарушения дисциплины начальство смотрело сквозь пальцы. И, как я уже говорил, каждый обитатель лагеря просто ждал… ждал…

Мне казалось, что маленький Нед Финч тоже все время ждет чего-то в своем глухом углу среди йоркширских холмов. Я словно опять слышу, как его хозяин кричит на него:

— Господа бога ради, да прочухайся ты! Не стой столбом! — С этими словами мистер Даггетт ухватил брыкающегося теленка и свирепо уставился на старого работника.

Нед ответил ему равнодушным взглядом. На его лице не отразилось ничего, но в молочно-голубых глазах я вновь увидел выражение, которое словно навсегда застыло в них: словно он чего-то ждал и не надеялся дождаться. Он попробовал схватить другого теленка, но без особого азарта, и был отброшен в сторону. Тогда он уцепился за шею плотного трехмесячного бычка, который проволок его шагов десять, а затем стряхнул на солому.

— О, чтоб его! Хоть этого-то уколите, мистер Хэрриот, — рявкнул мистер Даггетт, подставляя мне шею теленка. — Похоже, ловить их всех мне придется.

Я сделал инъекцию. Мне предстояло ввести вакцину, предупреждающую пневмонию, еще девятнадцати телятам. Неду приходилось туго. Маленький, щуплый, он, на мой взгляд, совершенно не подходил для такого труда, но всю свою жизнь (а ему перевалило за шестьдесят) он был работником на ферме и, седой, лысеющий, сгорбленный, все еще держался.

Мистер Даггетт ухватил мощной рукой пробегавшего мимо теленка, а другой стиснул его ухо. Малыш, видимо, сообразил, что сопротивляться бесполезно и даже не попытался вырваться, когда я вонзил иглу ему в шею. В углу напротив Нед уперся коленом в зад теленка, которого пытался оттеснить к стене, но довольно вяло, и хозяин испепелил его уничтожающим взглядом.

Вакцинирование мы кончили почти без помощи хилого работника и вышли во двор. Мистер Даггетт вытер вспотевший лоб. Был холодный ноябрьский день, но он весь покрылся испариной и, на секунду привалившись к стене, подставил свою долговязую фигуру ветру с холмов.

— Толку от него чуть, — пробурчал фермер. — Сам не знаю, чего я с ним вожжаюсь. — Некоторое время он продолжал ворчать себе под нос, а потом крикнул:

Эй, Нед! Работник, безучастно побредший куда-то по булыжнику, повернул к нему худое лицо с покорными, но ждущими чего-то глазами.

— Перетаскай-ка мешки с зерном в амбар, — распорядился мистер Даггетт.

Нед молча направился к тележке и с трудом взвалил на плечо тугой мешок. Пока он поднимался по каменным ступенькам амбара, его ноги-спички подрагивали и подгибались под тяжестью ноши.