Катарина - Кристина Вуд

был… дважды. Вот и планы побега строит, — тихо произнес он, словно чувствовал своим долгом извиниться за него.

Ответами нашими послужили невеселые улыбки.

— Слухи ходят, немчуру поганую наши под Сталинградом разгромили … ещё в начале сорок третьего, — вдруг раздался тихий и несмелый голос Степки из дальнего угла кухни.

Все как по команде с удивлением уставились на него.

— Ага… а летом сорок третьего фашистам кузькину мать под Курском показали, — с радостной улыбкой сообщил Шарафутдинов, обняв нас с Верочкой. — Так что заживем, сестренки… Скоро наши сюда доберутся и освободят нас. Осталось немного совсем.

— Откуда вы знаете? — спросила я и с сомнением покосилась на солдат.

Степка выпрямился и, наконец, вышел из-под тени, обнажив сгоревшее ухо.

— Так это… командир наш под Курском воевал…

* * *

На следующий день я проснулась с ужасным жаром и едва смогла встать с кровати. На утреннем построении фрау Грета отстранила меня от работы, приказав ложиться обратно. Меня жутко знобило и лихорадило, и было уже совершенно неважно как я проведу тот день. Вчерашнее наказание под холодным проливным дождем, вкупе с ночным дежурством сделали свое дело. Мой организм сдался.

Болеть мне было нельзя. Меньше, чем через две недели будет концерт, а я еще никого не отобрала и не утвердила на песни и танцы. Гер Кох меня за это явно по головке бы не погладил.

Лихорадка завладела всем телом, и я сразу же провалилась в сон. Очнулась уже в так называемом «кранк-лагере», про который ходили страшные слухи, ведь оттуда редко кто возвращался. Это было что-то наподобие госпиталя. Стены и потолок были усыпаны белой квадратной плиткой, над головой свисали одинокие лампочки, а сквозь окно, заколоченное досками, просачивался свет уличных фонарей.

Помимо меня в палате было еще четыре пустых койки. А справа от меня я с ужасом обнаружила единственную занятую койку, на которой лежало бездыханное тело девочки лет пятнадцати. Вмиг силы во мне прибавилось, я привстала на локти и пригляделась: она лежала на спине, глаза были открыты, но никаких признаков жизни она не подавала.

Меня охватил дикий ужас, и я в панике вскочила на ледяной пол босыми ногами, отпрянув от нее к ближайшей стене. Я знала ту девочку, это была Таня Смирнова. Лично с ней я была незнакома, но многих из нашего барака я тогда знала в лицо. У нее был хронический кашель вот уже как три месяца. Видать отмучилась, девочка…

— Чего вскочила? — безучастным тоном спросила медсестра Марта, войдя в палату. — Раз на ногах стоишь, значит здорова, — женщина проследила за моим испуганным взглядом и закатила глаза. — Ну померла и померла. Глаза чего выпучила, будто приведение увидела?

Медсестра подошла к девочке и одним движением руки навсегда закрыла ей веки, а после спрятала руки в карманы белого халата и тяжело вздохнула.

— Завтра с утра работать пойдешь, нечего тебе здесь прохлаждаться. На тумбочке ужин, поешь и фенацетин с кофе запьешь.

На этих словах она подошла к двери, а я поспешила ее окликнуть:

— А как же… она?

— Трупов никогда не видела? — со скучающим видом спросила Марта, обернувшись. — Некому ее забирать сегодня, до завтра полежит.

Женщина ушла, и только в тот момент я осознала, как меня трясло. Было непонятно лихорадка это или же мне и вправду было страшно ночевать в одном помещении с мертвым человеком. Я с огромным усилием поела похлебку из шпината и насильно влила в себя горький кофе с жаропонижающим лекарством. Еще с пару часов не могла уснуть, хоть жар почти и спал. Я намеренно отвернулась от Таньки, свернувшись калачиком, и в какой-то момент провалилась в сон.

Пол ночи снилась мне какая-то чертовщина. Я то просыпалась, подскакивая на месте, то насильно распахивала глаза, чтобы не видеть продолжение снов. Под утро мне стало легче: жар спал, слабость в теле ушла, я даже более-менее выспалась. Хоть голова все еще была чумная, я без проблем могла стоять на ногах долгое время и работать наравне со всеми.

В тот день мы с Верочкой работали в сортировочном цеху среди наших военнопленных. На протяжении всего дня командир косо поглядывал в мою сторону, не скрывая того, пока мы с Верой перекидывались парочкой слов с Шарафутдиновым и Ванькой. Последний, кстати, примостился к советским военнопленным и хорошо с ними сдружился.

— Почему вас так мало? — как-то спросила я у Марата, проверяя штаны галифе на наличие дыр.

— Так это… боятся немцы нас, — загадочным голосом сообщил он, широко улыбнувшись. — Нас всего десять осталось, не больше. А было пятнадцать или около того. Если брать много военнопленных, то и до бунта рукой подать. Это ж надо тщательно следить за каждым. А они вон… девок полую прачечную понабрали и горя не знают. А что мы тут сделаем? Голодные, худые как палка осиновая, сил совсем ни на что не осталось…

— Ну… командир ваш один только чего стоит, — хихикнула Вера, пожав плечами.

— Он такой… У него вся рота погибла до одного, а его в плен без сознания взяли. Вот он и пытается героя из себя строить, — признался Марат, мельком глядя на него. — Жить хочет, но здесь оставаться не намерен. Многое он видел, не первая уже война для него. Воевал и в империалистическую, и в гражданскую, и в финскую…

— Наверное, для него вся жизнь — это череда войн и смертей, — предположил Иван с грустью в голосе.

Когда я впервые подняла глаза в сторону старшего лейтенанта, он тут же словил мой взгляд и мигом направился к нам с другой стороны сортировочного цеха. Я затаила дыхание, ожидая очередного подвоха.

— На пару слов, — коротко изрек он, кивнув в сторону баков с испорченной одеждой.

Я взяла в руки парочку табачных рубашек и сделала вид, что собиралась выбросить их в бак, а сама последовала за Андреем.

— Мне тут птичка напела… что в друзьях офицер у тебя немецкий водится. Поговаривают, он лично тебя привез сюда, — тихо сообщил он, воровато оглянувшись по сторонам. — Не хочешь объясниться?

Я нервно сглотнула слюну, застыв на месте.

— Неправильная информация у вас. Пора бы вам сменить почтового голубя, — невозмутимо произнесла я, собираясь уходить.

Но мужчина требовательно сжал мое запястье, потянув на себя.

— Ты мне зубы-то не заговаривай… — прошипел мужчина, на мгновение нагнувшись к моему уху. — Ты когда в бреду была без конца Мюллера какого-то упоминала. По себе знаю, когда лихорадит, говоришь первое, что на уме и языке вертится. Ну так что, расскажешь?

В тот момент