Мифы и факты русской истории. От лихолетья Cмуты до империи Петра - Кирилл Резников

Военные потери в Петровскую эпоху Водарский определяет в 40 тыс. человек, ссылаясь на книгу Урланиса о потерях в войнах Европы (1960). Он не упоминает, что 40 тыс. у Урланиса — это число убитых в сражениях, тогда как тот же автор пишет: «По официальным сведениям, как указывает Мартынов, за всю Северную войну число умерших от болезней и больных, уволенных из армии составило 500 тыс. человек. Можно предположить, что число умерших от болезней было не менее одной пятой этого числа»[212]. Если к 140 тыс. потерь в Северную войну добавить 22 тыс. солдат умерших от жажды и болезней во время Прутского похода, и 2—3 тыс. погибших по разным причинам (утонули, убиты при подавлении восстаний и в войнах с кочевниками), то общие потери в армии и флоте с 1700 по 1720 г. составят 165 тыс. человек.

Потери от мобилизаций на работы Водарский определил, исходя из подсчётов П.А. Колесникова о гибели 2,9 тыс. мобилизованных крестьян Поморья за период 1705—1717 гг. В Поморье насчитывалось 368 тыс. сельского населения по первой ревизии. Взяв ту же пропорцию погибших для всей страны, Водарский получил, что за 12 лет на работах умерло 42 тыс. человек, а за 20 лет — 70 тыс. человек. Отсюда он заключает: «В общей сложности, потери в войнах и на работах составили за 20 лет около 110 тыс. человек или 1% населения обоего пола»[213]. Как было показано выше, Водарский в 4 раза занизил потери в армии за 1700 —1720 гг. (165 тыс. чел.); по самой осторожной оценке за 20 лет в армии и на работах погибло 235 тыс. человек, или 2,2% населения. К ним следует добавить 30—60 тыс. человек, казнённых при подавлении восстаний и за разные преступления.

Водарский включает в число потерь снижение естественного прироста из-за набора мужчин в армию и их мобилизации на работы. Рекрутские наборы, по подсчётам Л.Г. Бескровного, в 1700—1725 гг. охватили 284 тыс. человек. К ним Водарский добавляет 70 тыс. человек, погибших на работах, и 40 тыс. человек, убитых в боях, получая таким образом 370 тыс. мужчин, исключенных из репродукционного процесса[214]. Подсчёт этот некорректен: нельзя суммировать рекрутов и погибших солдат, дважды учитывая одних и тех же людей. Кроме того, рекруты составляли лишь часть петровской армии: значительной, а до 1705 г. преобладающей её частью были «ратные люди старых служб» (стрельцы, солдаты, рейтары) и «вольные охочие люди»[215]. Люди эти тоже были оторваны от семей, а Северная война длилась 21 год. В то же время часть солдат всё же обзаводилась женами и детьми. В первую очередь это относится к войскам гарнизонной службы, составлявших в 1720—1725 гг. более трети (68 тыс. чел.) регулярной армии из 200 тыс. человек[216]. Цифры Водарского дают представление лишь о порядке числа мужчин, лишенных семейной жизни.

«Предполагаемые потери от войн, мобилизаций и понижение вследствие них естественного прироста, — пишет Водарский, — составляют около 11% возможного естественного прироста и понижают среднегодовой темп прироста не более чем на 0,08%... Следовательно, хотя войны и мобилизации несколько понизили естественный прирост, об убыли населения не может быть и речи». Автор признает, что его цифры «приблизительны и условны», но добавляет, что «округлив потери до 400 тыс. чел., получим примерно те же соотношения». Он не согласен с Урланисом, что с 1700 по 1719 г. численность населения понизилась на 5—6%. По расчётам Водарского, в Северную войну среднегодовой прирост понизился с 36 тыс. человек до 26 тыс. человек. «В этом выразилось влияние войн и реформ, но оно отразилось лишь на уменьшении прироста... Рост численности населения продолжался, хотя и в более медленном темпе»[217].

Общий вывод Водарского выглядит правдоподобно, хотя он занизил фактические потери и крайне неточно определил число мужчин, оставшихся без потомства. Скорее всего с 1700 по 1720 г. население прирастало более низкими темпами, чем по Водарскому, но прирастало, а не убыло на 5—6% как у Урланиса.

4.10. О ПЕТЕРБУРГЕ, ПОСТРОЕННОМ НА КОСТЯХ

 Обвинения Петру. О строительстве Петербурга на костях согнанных мужиков знает чуть ли не каждый школьник. Город на костях — одна из самых популярных легенд о Петре. Царя обвиняют в том, что он построил города в чухонском болоте, месте с ужасным климатом, что при постройке и заселении Петербурга погубил огромное число людей и, наконец, что жертвы были излишни — ведь для балтийской торговли вполне годились Рига и Ревель (совр. Таллин).

Нужно сразу заметить, что последний пункт несправедлив, хотя его озвучил Ключевский. Петропавловскую крепость (1703—1704) воздвигли до взятия Риги и Ревеля (1710). Город Санкт-Петербурх строили до заключения мира со Швецией (1721). В отличие от Ливонии с городом Ригой устье Невы, где строился Петербург, исторически принадлежало России — это древняя Ижорская земля, уступленная Швеции по Столбовскому миру (1617). В первое десятилетие после основания Петербурга Пётр не был уверен, что сохранит Ливонию при заключении мира со Швецией, но Ижорскую землю он надеялся удержать как древнюю вотчину Московских государей. По существу, у Петра не было другого места для русского города и порта на Балтике. О выгодах расположения города в устье Невы писал в своих записках пленный шведский офицер Ларе Эренмальм. Он выражал опасение, что благодаря Петербургу Россия увеличит силы и богатство, «ибо из Петербурга, учитывая текущие сюда судоходные реки и удобства самого местоположения... товары могут быть легче, чем из Архангельска, вывезены в другие страны Европы». По его мнению, «со временем Петербург станет одним из превосходнейших городов на Балтийском море».

Устье Невы не было «приютом убогого чухонца». До прихода шведов здесь жили русские и местные финские народы — ижора и водь (чудь). Как писал в конце XVIII в. Ф.О. Туманский, «все окрестные крестьяне... между чюдью и чухонцами делают различие... Чюдь они называют чюдью, а эстонца чухною». Славяне пришли в эти края с берегов Ладоги и из Новгорода в VIII—X вв. Уже в IX в. Водская пятина вошла в состав Новгородского княжества. Ижорцы и водь приняли православие и столетиями были союзниками русских. Собственно финны появились в Ижорской земле в XVII в. вместе со шведами. Вопреки Пушкину, Петербург вознесся не «из тьмы лесов, из топи блат». Помимо города Ниен при крепости Ниеншанц, в черте современного Петербурга находилось не менее трех десятков деревень[218]. От Нотеборга у Ладожского озера до Ниена вдоль берегов Невы и дорог сплошной чередой шли поселения, особенно многочисленные от устья реки Ижоры до истока будущей реки Фонтанки. На месте Инженерного замка и цирка находилась большая усадьба Аккерфельта, у истока Фонтанки — мыза майора Эриха фон Коноу с обширным садом, превращенным Петром в Летний сад, в районе Смольного — село Спасское[219].

Петербург, конечно, не Неаполь. И даже не Германия. «Прилежный и много путешествующий» немец Геркенс высказывается по этому поводу: «Климат в этой местности и зимой, и летом очень суров, холоден, с ветрами, туманами, дождем или снегом и вследствие многочисленных болот весьма нездоров. Обыкновенно свыше полугода длится постоянная морозная зима, а в остальное время, помимо июня и июля, по большей части стоит сплошь апрельская и осенняя погода».

Не нравился здешний влажный климат и москвичам, переселяемым в новую столицу. Но назвать его нездоровым будет преувеличением. История города доказала, что он вполне пригоден для жизни. Другое дело, что сырой петербургский климат мог способствовать повышенной смертности строителей из центральных областей России. А именно в огромной смертности подневольных людей, согнанных на стройку, обвиняют Петра современники.

Иностранцы о строительстве Петербурга. Большинство приезжих иностранцев уважали Петра, но записывали то, что слышали, а слышали они ужасные вещи. Датский посланник Юст Юль в 1710 г. отмечает в записках, что при сооружении Петропавловской крепости «от работ, холода и голода погибло, как говорят, 60 000 человек». Геркенс, посетивший Петербург в 1710—1711 гг., пишет, что Петербургскую крепость построили быстро: «Но поскольку люди не были привычны к такой работе, жили в скверных условиях и на худом содержании, то многие, — говорят, даже свыше ста тысяч человек — при этом погибли и умерли».

Согласно ганноверцу Христиану Веберу, проведшему пять лет при царском дворе (1714—1719), потери русских при строительстве были намного больше: «Это как бы бездна, в которой изнемогает и гибнет бесчисленное множество Русских подданных. Люди, знающие основательно это дело, уверяют, что при возведении крепости в Таганроге... погибло более 300 000 крестьян, и ещё более на Петербургских и Кроншлотских работах, частию от голода, а частию вследствие болезней, развившихся от болотистой почвы». Секретарь прусского посольства при царском дворе Иоганн Фоккеродт, заступивший должность в 1718 г., писал о 200 тысячах погибших при возведении Петербургской крепости. Обри де ла Мотрэ был скромнее, в 1726 г. он записал, что в городе на Неве погибло более чем 80 тыс. работников. Зато англичанин Ф. Дэшвуд в 1733 г. нашел, что при основании Петербурга и Кроншлота погибло 300 тыс. человек.