Нежелательные элементы - Кристиан Барнард

Деон прочел все до последнего абзаца и снова втянул сквозь зубы воздух, словно испытывал мучительную боль.

Профессор Снаймен, кроме того, объявил на этой пресс-конференции, что назначен новый заведующий отделением экспериментальной хирургии — доктор А. Робертсон, работавший раньше с профессором Деоном ван дер Риетом в отделении кардиохирургии.

Они с Филиппом одни.

Сидя в кресле со скользкой обивкой из искусственной кожи, он свыкался с этой мыслью, точно человек, который медленно входит в холодную воду — она мало-помалу достигает его колен, пояса, плеч, и вот он уже плывет совсем невесомый в ледяном суровом море, и онемевшее тело ощущает не боль, а лишь неловкость.

Мы одни, думал он.

Он решил было, что стоит позвонить Робби.

В этом состоянии оледенелого безразличия он мог бы позвонить без всякого труда. Робби сегодня не оперировал. Возможно, он у себя в кабинете. Не в новом кабинете заведующего отделением экспериментальной хирургии, рядом с кабинетом главного хирурга — так скоро он вряд ли туда перебрался, — а в прежнем, где разбирает ящики письменного стола, бросает в корзину рекламы фармацевтических фирм, обнаруживает согнутые скрепки, старые батарейки, записную книжку-календарь за 1969 год с вытесненными на обложке инициалами Э. А. О. и картой лондонской подземки внутри. (И удивляется, копаясь в этом хламе, накапливавшемся годами: «Это как сюда попало? А это чье может быть?» И под барабанный бой сердца ловит себя на мысли: «Как я попал сюда? Куда я теперь иду?»)

Он представил себе этот разговор. Робби: неуверенно, тщательно взвешивая каждое слово, чуть стыдясь и от этого легко переходя в нападение. Он: сейчас, когда все у него внутри оледенело, — главным образом с любопытством. Без гнева. Во всяком случае, пока. Но с искренним интересом ко всем частностям скрытого процесса предательства, к неведомым побуждениям, затаенным обидам и хитросплетенной мотивировке, которые предшествовали — не могли не предшествовать! — моменту решения.

«Поздравляю».

«Спасибо».

«Заметное повышение».

«Спасибо».

«Наверное, следующим главным будешь ты, когда старик уйдет».

Быстро, оправдываясь:

«Вовсе не обязательно».

«Тем не менее теперь ты наиболее вероятный кандидат».

«Возможно».

«А все-таки зачем?»

«Что именно?»

«Зачем ты это сделал?»

«Не понимаю, о чем ты».

«Зачем ты переметнулся? Даже не сказав мне, что уходишь?»

«А почему я должен посвящать тебя в свои планы? Мы оба работаем в одном учреждении, и мне там же предложили другую должность. Только и всего».

«Значит, так».

«Что ты имеешь в виду?»

«Тебе не нравилось быть под моим началом. Ты не хотел навсегда оставаться вторым».

«Не понимаю, о чем ты».

«Прекрасно понимаешь».

«Слушай, Деон, откровенность за откровенность. Мне надо тебе кое-что сказать. Не так ты уж прочно держишься, как воображаешь. Ты ведь не единственный хирург на белом свете».

«Спасибо».

«Что?»

«Спасибо, старый друг. Спасибо, доктор Робертсон».

«Не стоит благодарности, профессор…»

Робби. Рыжие волосы, веснушки, очки и бодрая насмешливая ухмылка. Старина Робби, всегда наготове улыбка, быстрые шутки, нарочито грубый ответ. А за улыбкой — разъедающая душу неудовлетворенность, скрытая зависть, жгучее честолюбие. Старина Робби.

Нет. Звонить ему он не будет.

Глава двенадцатая

Снова он стоял у этого стола, который был одновременно скамьей подсудимого, мостом для свидетелей и креслом судьи. Здесь он был единственным судьей и потому в равной степени и главным обвиняемым.

Меньшая лампа из верхней пары была плохо наведена, и на легочную артерию падала тень. Он свирепо взглянул на эту плохо светящую лампу, и один из студентов, которые тесным кольцом окружали стол, слегка повернул ее.

— Слишком далеко, — резко бросил Деон. — Правее.

Пятно света переместилось.

Он буркнул «спасибо» и снова нагнулся над открытой грудной клеткой.

Когда они вскрыли перикард, Питер Мурхед, работавший напротив него как первый ассистент, присвистнул от изумления. Деон угрюмо кивнул. Чудовищно гипертрофированный левый желудочек и миниатюрный правый рядом с ним (словно два шара, подумал он, один надутый, другой спавшийся) были точно такими, какие он и ожидал увидеть. Они, как и общий вид сердечной мышцы, подтвердили диагноз, который, впрочем, и так сомнений не вызывал: атрезия трехстворчатого клапана.

Питер отодвинул аорту, и Деон мягко ввел иглу от нагнетателя в правую легочную артерию. Потом взглянул на техника у машины «сердце-легкие».

— Какое?

— Четырнадцать. Колеблется между двенадцатью и шестнадцатью.

— Хорошо. — Первым ассистентом был Питер, но Деон обращался к Мулмену, стоявшему у конца стола. — Как, не очень высокое? — Мулмен кивнул. — Артерия хорошего сечения, — добавил Деон. — Ну, начинаем. — Он повернулся к операционной сестре: — Анатомический пинцет и ножницы, пожалуйста.

Триш он видел утром. Она ждала у послеоперационной палаты, и он хотел остановиться, сказать что-нибудь ласковое, успокоить. Но ноги сами пронесли его мимо, и он только кивнул, когда она поздоровалась. Он знал, что она провожает его взглядом, и еще можно было обернуться, подойти к ней. Он не обернулся и вошел в дверь с надписью «Операционная» так, словно обрел убежище в стенах церкви.

Почему? Ему всегда было трудно разговаривать с родителями ребенка, которого предстояло оперировать. Но Триш? К Триш же это относиться не может? Тогда почему?

Ответа он не нашел.

Он высвободил верхнюю полую вену из того места, где она соединялась с правым предсердием до сочленения с ней яремной вены, а затем — правую легочную артерию до ее разветвления.

— Артериальный зажим, — сказал он сестре.

На какую-то секунду в ритмичных, синхронных движениях, его собственных и двух помогающих ему пар рук, наступила заминка, пока сестра искала зажим среди инструментов. В этом нарушении было что-то оскорбительное, словно долгий и сложный ритуал священнодействия был прерван кощунственной выходкой. Питер и Мулмен подняли головы. Сестра нашла зажим и подала его Деону.

Он помедлил, сосредоточиваясь, перебирая в уме каждый предстоящий этап операции, которая отведет кровь из верхней полой вены в правое легкое. Для этого нужно отделить правую легочную артерию, изолировать зажимом часть верхней полой вены, затем анастомоз рассеченной легочной артерии с разрезом на верхней полой вене. В заключение он соединит устье верхней полой вены с правым предсердием. Вся кровь из этого сосуда пойдет тогда в правое легкое.

Если бы только было возможно разрешить все проблемы столь же просто, опираясь на законы механики!

Он подумал о странном противоречии — медицина, ее изучение и практика сталкивает врачей с самыми суровыми и жестокими сторонами жизни, и в то же самое время медицина укрывает их, оставляет невинными и, может быть, даже чистыми. Они обладают специальными знаниями и особым мировоззрением и из-за этого не в состоянии постичь всю полноту страдания. Им не требуется исследовать жизнь с высоты, не требуется наблюдать мир, медленно крутящийся далеко внизу, с изумлением и тревогой и… да, и со своего рода завораживающим ужасом; смотреть и видеть все эти извивания, ползанье, изгибания, немыслимые искривления и крохотные извержения то здесь, то там; и торопливые, бездумные метания, и толкотню, и карабкание, и странные печальные движения, и безнадежное лавирование, и ужас, и веру, и отвагу — слепую отвагу, которая тоже печальна, которая почти столь же печальна, как и надежда, и любовь, которая печальнее всего.

Все лучшие врачи, которых ему довелось знать, были очень простые люди. В их внешности было нечто общее — тихая сосредоточенность благовоспитанных детей. И, взглянув на них, вы понимали, что они невинные дети, хорошие дети, точно чисто вымытые сиротки в чистом, светлом приюте, которым управляют милые и деловитые монахини. У них не было времени усложнять, и потому им не грозила порча. Но увидеть жизнь в целом они были неспособны, ибо самым верным и самым твердым взглядом обладают лишь те, кого коснулась порча.

Утром он прошел мимо Триш в коридоре, только кивнув ей, и не обернулся, не подошел.

Утром он попрощался с Элизабет бесстрастным поцелуем и пошел к гаражу, не обернувшись.

Не знаю, думал он. Если ответ и есть, я его не знаю.

Мне надо разделить легочную артерию. Для этого я должен перевязать ее у разветвления, затем наложить артериальный зажим там, где артерия соединяется с легким.

Не окажется ли анастомоз слишком высоким?

Не знаю.

Он подумал, что, пожалуй, впервые столкнулся с неразрешимой проблемой. Не меньшей по масштабам, чем сама жизнь.