Час Черной звезды - Евгений Малинин

— Да… Конечно, но… У вас в деревне, наверное, частенько бывают многоликие?..

Старушка наклонила голову набок, ее пристальный взгляд стал каким-то отстраненным, а губы плотно сжались, словно удерживая невольное слово. Несколько секунд она молчала, а затем медленно проговорила:

— Бывают… Не часто, но бывают.

После этих слов ее взгляд снова потеплел, на лицо вернулась легкая улыбка, и она спросила:

— А тебе разве надо опасаться многоликих?

— Ну-у-у… — медленно протянул Вотша. — Опасаться не опасаться, а… натерпелся я от них достаточно!

— Знаешь что, паренек, — сразу посерьезнев, проговорила старушка, — выкладывай-ка ты мне всю правду. Что с тобой случилось, почему ты решил в дальние горы податься, от кого прячешься?! — И, снова мгновенно улыбнувшись, добавила: — Или мне самой все это узнать?!

«А ведь она может!!!» — заполошно подумал Вотша. Его взгляд метнулся к входной двери, но что-то внутри, какое-то странное теплое чувство остановило его. С минуту он посидел, опустив голову и ни о чем не думая, прислушиваясь к этому странному, неожиданному ощущению, а затем начал свой рассказ.

Хозяйка домика ни разу не перебила гостя, хотя его рассказ получился достаточно длинным. Вотше захотелось рассказать этой старой женщине… странной, немного пугающей его и одновременно располагающей к себе, всю историю своей небольшой жизни. Рассказать со всеми подробностями, поведать даже то, что, собственно говоря, к его жизни не относилось, то, что произошло еще до его рождения, но легло темной, загадочной тенью на все его существование, на всю его судьбу!

После того как он закончил свой рассказ, старушка долго молчала, опустив глаза к столешнице, а затем, привычно улыбнувшись, проговорила:

— Да… Интересная у тебя жизнь. А теперь, изверг из стаи восточных волков, послушай другую историю…

И уже Вотша, приоткрыв рот, завороженно слушал рассказ старой женщины. Рассказ о том, как далеко-далеко на Западе, на плоском, поросшем лесом берегу бескрайнего соленого моря, воды которого были серы и пенны, родилась девочка. Мать назвала ее Барбой. Девочка была полуизвергиней — отец ее был многоликим, а мать извергиней, но в отличие от других полуизвергов девочка не владела многоличьем… Совсем не владела! И тем не менее, когда малышке исполнилось четыре года, многоликий отец забрал ее у матери и поселил в своем доме, в столице западных медведей. Это было необычно, случалось очень редко, но… случалось. Барба страдала, тосковала, и однажды отец взял ее с собой в свою лабораторию, где было много интересных, редких и необычных вещей. Девочке там настолько понравилось, что ее тоска стихла, отошла на задний план. С тех пор для маленькой девочки стало любимым занятием тихо-тихо сидеть в лаборатории отца, который занимался изучением влияния растений на живые организмы, в том числе и на извергов.

Нельзя сказать, что отец очень любил свою «калеку»-дочь, баловал ее или уделял ей какое-то особое внимание, но в те моменты, когда исследования заводили его в тупик, когда надо было обдумать ход эксперимента или проанализировать полученные результаты, многоликий начинал ходить по лаборатории и говорить… Говорить так, словно он обсуждал возникшую проблему с дочерью, сидевшей в уголке и внимательно его слушавшей. Излагая собственную точку зрения, он говорил от своего имени, а когда ему в голову приходили возражения, когда ход его рассуждений требовал многовариантности, у него появлялся оппонент — молчаливая девочка, в уста которой он и вкладывал все возможные возражения, сомнения, предположения. А девочка слушала, вначале ничего не понимая, а затем с все большим интересом…

Барба подрастала, превращалась в девушку, но отец, казалось, не замечал этого, может быть, потому, что для него эти десять-двенадцать лет значили гораздо меньше, чем для нее. Однако пришло время, и девушка полюбила. Она не знала, кто именно сказал отцу, что у его дочери появился возлюбленный, просто в один страшный, черный день молодой изверг-кузнец, влюбленный в Барбу, был схвачен многоликим и заперт в подземелье княжеского замка. Сама Барба была отправлена далеко на восток, за границу владений западных медведей, в маленькую деревушку, принадлежавшую другу ее отца.

Там она и прожила всю жизнь. Первый год она не помнила совершенно — этот период ее жизни заволокло слезами и бездумьем, а потом… Потом к ней постепенно стали возвращаться воспоминания о том, что она видела, слышала, чувствовала в лаборатории отца. Она стала надолго уходить в казавшийся бескрайним лес, на опушке которого стояла деревенька, собирать травы, ягоды, корешки, и постепенно это занятие захватило ее полностью. Иногда ей даже казалось, что она чувствует присутствие отца, только теперь не он рассуждал о своих исследованиях перед маленькой дочерью, а его дочь советовалась с ним о том, что ее занимало, о том, какие тайны жизни постепенно открывались ей.

Старая Барба замолчала, с улыбкой глядя на заслушавшегося Вотшу, и когда тот пришел в себя от наступившей тишины и в некотором смущении захлопнул приоткрытый рот, договорила:

— И вот, в тот самый момент, когда мне так понадобился кто-то молодой, чтобы передать ему свои знания, чтобы оставить после себя мастера трав, ко мне с моей далекой родины, из деревни на берегу бескрайнего соленого моря, приехал мой племянник, сын моего младшего брата, у которого такой отличный нюх и которого зовут…

Тут она снова замолчала, пристально глядя на Вотшу, а затем спросила: — И как же зовут моего племянника?

— Бамбарак, — машинально ответил Вотша, и Барба рассмеялась:

— Бамбарак! Какое смешное и удивительно точное имя!

Она покачала головой, встала из-за стола и позвала:

— Пойдем, Бамбарак, я покажу тебе место, где ты будешь спать!

Барба направилась к низенькой дверке, расположенной как раз напротив входа в домик. За этой дверкой оказалась еще одна крошечная комната, в которой стояла невысокая узкая кровать под балдахином, столик для умывания под крошечным окошком и маленький комодик под лестницей, ведущей на чердак. Лестница была достаточно крутой, но Барба быстро и без всяких затруднений взобралась по ней, откинула крышку люка и исчезла в нем. Вотша последовал за ней и через секунду вступил в прохладный полумрак чердака. Когда глаза его привыкли к полумраку, он увидел, что в противоположном конце чердака, прямо на полу под небольшим оконцем, устроена постель, состоящая из набитого сеном тюфяка, большой также сенной подушки и толстого суконного одеяла, забранного в далеко не новый, но чистый и прочный пододеяльник. Воздух на чердаке был пропитан запахами каких-то душистых трав и легким ароматом меда.