Гвардеец (Оболганная эпоха) - Дмитрий Данилов

Собственно, в чём моя вина? Да, убил Звонарского и его лакея, но они явно занимались неблаговидными делишками. По сути это была вынужденная самооборона, защищался, как мог. К тому же, я вроде как считаюсь иностранным подданным. Вдруг допрашивать меня можно лишь в присутствии посла? Хотя этот вариант кажется слишком сомнительным. Тайная канцелярия[6] вряд ли заморачивалась такими пустяками.

Ой, кстати, а чьё у меня подданство? Кирилл Романович сказал, что Дитрих был курляндцем. Из обрывочных знаний по курсу школьной истории помню, что Курляндией называлась часть нынешней Латвии со столицей в Митаве, номинально принадлежавшая Польше. Что самое интересное - хоть и плачутся нынешние прибалты о временах Советского Союза, но настоящую оккупацию они заимели как раз в те годы. Практически вся верхушка - немецкая, свою линию - жёсткую, да что там говорить - жестокую - немцы гнуть умели. Латышам жилось тяжко.

Навстречу двое солдат за руки протащили стонущего человека с голой спиной, покрытой ужасными язвами. Явственно послышался запах горелого мяса. Я отвернулся, не в силах глядеть на отвратительное зрелище. Сразу бросило в жар. Пытка здесь явление обыденное, применяется и к правым, и к виноватым. Где гарантия, что не наговорю лишнего, за что можно распроститься жизнью? Я, конечно, парень крепкий, но у всех есть предел. Опытный палач развяжет язык даже немому.

В животе разом потяжелело.

Меня ввели в небольшую комнату, поставили лицом к окну. Свет сразу ударил в глаза. После темноты одиночки солнечные лучи палили, будто лазерные пушки. Конвойный солдаты замерли как истуканы, прижав мушкеты к ногам.

Я увидел за столом Фалалеева вместе с худощавым мужчиной, который обмакнул гусиное перо в чернильницу и приготовился писать в толстой книге, похожей на амбарную. Понятно, первый - следователь, второй - писец. Сбоку загремел инструментом палач - дородный, в кожаном фартуке; другой - в ярко-красной поддёвке, с причёской горшком, ему ассистировал.

- Ступайте, - приказал Фалалеев солдатам.

Те развернулись и покинули помещение. Почему-то без них стало ещё страшнее.

- Приступим к роспросу, - сказал Фалалеев. - Помни, что ложное слово твоё будет противу тебя же обращено. Клянись, что не прозвучит здесь от тебя ни единой кривды.

- Клянусь.

- Знай, что целью нашей является возбудить в преступнике раскаяние и истинное признание, за что ждать тебя награда может милостию императрицы нашей Анны Иоанновны.

Ага, щаз, ищите дурака в другом месте. Надо быть полным идиотом, чтобы взвалить всю вину на себя на первом же допросе. Нет, я ещё побрыкаюсь.

Фалалеев продолжил:

- Ежели будешь строптивым и непокорным - учти: за утаение малейшей вины - жестокое и примерное наказание, как за величайшее злодеяние. Укрывательство с твоей стороны будет тщетным, ибо правда нам всея известна, - он потряс листами бумаги.

Я понял, что это отчёты Борецкого и его начальника. Буду рассчитывать, что ничего лишнего они не написали.

- Признаёшься ты?

- Мне не в чем сознаваться. Моя совесть чиста, - спокойно произнёс я.

Фалалеев скрестил руки на груди и задумался. У меня сложилось впечатление, что к допросу он не готовился, да и рассеянный взгляд наводил на мысль о том, что чиновник не так давно успел приложиться к бутылке.

- Что писать? - подал голос писец, которому надоело ждать, когда 'шеф' очнётся.

- Пиши, что увещевание не понял, - вяло откликнулся чиновник.

Писец бегло застрочил.

- Говори, кто таков, каких чинов, откуда будешь и веры какой? - опомнился Фалалеев.

Понятно, началась рутина. В принципе, ничего страшного на данном этапе нет, главное, не сболтнуть лишнего.

- Барон курляндский, Дитер фон Гофен, вера моя... - я стал вспоминать, кем могли быть прибалтийские немцы. Понятно, что христиане, но какие именно? Так, католики отпадают, православные тем более... Рискну.

- ...лютеранская, - добавил я, надеясь, что заминка с ответом получилась незначительной.

Чиновник удовлетворённо кивнул, писец старательно заскрипел пером.

- Каково состояние твоё?

Вряд ли меня спрашивают о самочувствии. Видимо, интересуются материальным положением. Так, что там Карл говорил:

- Имение моей матушки неподалёку от Митавы.

Если спросят, сколько душ - завалюсь. Я ведь понятия не имею, сколько фон Гофены народа под ярмом держат. Хотя Фалалеев тем более не в курсе.

- Возраст твой?

Хм, будем надеяться, что мы с Дитрихом погодки.

- Двадцать пять лет.

- Скажи нам, Дитер фон Гофен, что привело тебя в державу Российскую?

Вариант с иномирянами, разумеется, отпадает.

- Желание послужить России и матушке императрице, Анне Иоанновне, - завернул я, памятую слова Карла.

Фалалеев поморщился. Как следователи, он без сомнения был циничен и смотрел на показания подозреваемых с большим скепсисом.

- А кто выступил твоим другом и сопровожатым?

- Мой кузен Карл фон Браун, родом из Курляндии.

Правда, только правда и ничего, кроме правды. Первый раунд я продержался. Было бы глупым засыпаться на начальной стадии.

- Проверим, не говоришь ли ты неправду и не был ли в руках заплечных дел мастера, - задумчиво произнёс Фалалеев. - Сымай рубаху.

Я разделся до пояса. Палач смочил руку и провёл по голой спине.

- В палаческих руках не был. Нет ничего, - констатировал он.

- Не единого рубца? - расстроено спросил Фалалеев.

- Вообще следов кнута нет. Спина чистая.

Я обрадовался, что Дитрих был законопослушным гражданином, иначе неизвестно как бы повернулся допрос.

- Государево дело за ним такое, - чиновник продиктовал список обвинений, затем вернулся ко мне:

- Скажи, зачем учинил злодейство на дороге, убив капрала Преображенского полка Звонарского, лакеев его Жукова и Зорина, а иже с ними поручика полка Измайловского Месснера?

- Признаю себя виновным в смерти Звонарского и одного из лакеев, не знаю фамилии. Хочу заметить, что я вынужден был взять на душу грех, ибо застал этих людей за разбоем, учинённым над поручиком. В смерти Месснера моей вины нет. Его предательски застрелил кто-то, оставшийся неизвестным.

- Как смеешь ты, душегубец, клеветать на мужей достойных? - взвился Фалалеев.

- В моих словах неправды нет. Я говорю только то, что видел собственными глазами. Спросите Карла фон Брауна. Он подтвердит.

- У тебя ещё будет возможность стать с ним с очей на очи, - заявил чиновник, намекая на очную ставку.

- Прекрасно. Тогда обратите внимание на рану поручика - его застрелили со стороны спины, в то время, как я держал его на руках. Более того, при мне и оружия-то огнестрельного не было. Уверен, в показаниях свидетелей это отражено.

Фалалеев сверился с записями и наморщил нос. Судя по его недовольной роже, я был прав, с этим не поспоришь. Но деньги Огольцова отрабатывать надо.

- Запиши в протокол, что подозреваемый во всём запирался как замёрзлый злодей. Приступаем к розыску.

Палач лязгнул огромными клещами. До меня дошло, что под 'розыском' понимается не что иное, как пытка. Сердце бешено заколотилось, по хребту прокатились капли холодного пота. Вот он - момент истины.

Писец удивлено посмотрел на чиновника и растерянно пробормотал:

- К розыску, Пётр Васильевич? Так на то ведь дозволение Андрея Ивановича быть должно... Как без него-то...

- С Андреем Ивановичем я завсегда договорюсь, - спокойно произнёс чиновник. - Давай-ка, Архип, на дыбу подвесь энтого. Пущай на себя пеняет. Виска, она правду покажет.

Надеюсь, услышав эти слова, я не побледнел как мел.

Меня подтолкнули к дыбе, завернули руки за спину. Палач накинул на них петлю, другой конец перекинул через крюк в потолке и резко потянул. Ноги оторвались от земли. В плечах что-то хрустнуло, от напряжения глаза едва не полезли из орбит, я ощутил страшную боль в выворачивающихся суставах и дико заорал. Так плохо мне ещё никогда не было.

Глава 7

Я вопил как оглашённый, хрипло хватал ртом воздух. Сил хватало только на то, чтобы не выдать себя с потрохами, не взять чужую вину, не навести поклёп. Рёбра трещали, руки не ощущались, мышцы не справлялись с нагрузкой, тело пронизывала острая боль.

Ой, мама, не могу... не могу больше. Как больно! Скорей бы всё закончилось... Гады, сволочи! Чтоб вас! И почему я?! Почему со мной?! Что же я такого сделал?! За что наказание?!

- Аааа! - сердце едва не выпрыгнуло из груди.

- Не говорил ли ты слов хулительных, сим заставив Звонарского руку на тебя поднять? - вопрошал раскрасневшийся Фалалеев. - Не поносил ли высокую монаршую особу? Неспроста же Звонарский противу тебя шпагу обнажил.

- Ничего такого я не говорил.

- Врёшь, мерзавец.

- Отпустите. Нет на мне вины. Я лишь защищал свою жизнь... Больно мне... Что же вы делаете?!

Фалалееву очень хотелось превратить дело из уголовного в политическое. И что тогда? Смерть, вырывание ноздрей, каторга, Сибирь? Может, взвалить на себя всё, признаться даже в том, что не делал, лишь бы избавиться от муки. Нет, я должен бороться, чего бы это ни стоило. Старайтесь, старайтесь, скоты. Издевайтесь. Отольются кошке мышкины слёзки. Ой...больно, больно как! Меня же инвалидом сделают. Козлы!