Пусть будет гроза - Мари Шартр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Минуту назад уже почти казалось, что он мне друг, и вот теперь это чувство испарилось, как будто его и не было. У меня и с ногой получилось так же. Несколько месяцев подряд я все ждал улучшений, мне даже кое-кто из врачей их обещал. Мать была без ума от радости. Из больницы я выходил счастливый, летел как на крыльях, и небо над головой стало вдруг до нелепого синим, наполненным до краев и прекрасным, а неделей позже мне сказали, что надеяться особо не на что, спина слишком сильно повреждена, так что хорошего ждать не приходится. И вот небо стало продолжением больничного коридора, бесконечно серым, бесконечно долгим, бесконечно печальным, и я больше не отличал выход от входа. Стрелки на часах не успевали устать между хорошими и плохими новостями. Собственная нога стала мне врагом. И собственный отец – в какой-то степени тоже. По иронии судьбы, мать – не стала. Хотя…
Один вдох – и все изменилось так резко, так жестоко. Я казался себе скрепкой, которую гнули так и сяк, придавая ей разнообразные формы, и наконец бросили такой, какой она получилась, – измученной, и кривоватой, и такой же бесполезной, как любой другой обрывок гнутой проволоки.
Я начал ненавидеть врачей.
И почти все время молчал.
Во мне росло отвращение к себе самому.
Я видел, как Колин встает и собирает вещи. Но чувствовал, что мне до него очень далеко. Я видел, как Ратсо уходит прочь в своей высоко задравшейся футболке «Монтана Гризлис».
В воздухе пахло тусклым металлом, как внутри старой консервной банки.
Я был Сломанный Стебель или Прыщ на лбу, кому как больше нравится.
На уроке английского я решил пересесть и, несмотря на то что до задних парт мне добираться трудновато, устроился в самом конце класса. Рядом с Липким Медведем. Тем хуже для Жади, красавицы в тюрбане, помешанной на «обустройстве». Мне показалось, будто жизнь моя внезапно покатила вольно и безо всякого плана. Я слушал медленный ритм дыхания, потом моих ушей достигли слабые удары сердца, чуть слышные и далекие, как отдаленный рокот затихающего барабана. И я не знал, мое ли это сердце стучит.
Уходя с урока, Ратсо шепнул мне на ухо:
– Слушай, Сломанный Стебель, у тебя на лбу жирный прыщ. Может, сделаешь с этим что-нибудь?
И ушел, подтягивая джинсы.
Я отыскал скомканный клочок бумаги на дне кармана и улыбнулся – ну, совсем чуть-чуть.
Я – чeрная дыра
Отец ждал меня у ворот: руки на руле, двигатель работает, он даже не успел его выключить. Взгляд, устремленный куда-то вдаль, сфокусирован на невидимой точке.
В небе росли большие фиолетовые и черные тучи, гроза, которую утром предсказывали по радио, была действительно уже близко. Без устали хлестал сумасшедший дождь, я видел, как с небес, сверкая, падают крошечные жидкие астероиды. Я поежился и попытался ускорить шаг, но у меня, ясное дело, ничего не вышло, и я почувствовал себя ужасно глупо. Мама меня бы выручила, она бы решительно въехала на заднем ходу во двор лицея, неистово размахивая руками и выразительно артикулируя, кричала бы мне из-за стекла: «Я подъ-ез-жа-ю, не дви-гай-ся!» Но сейчас ее здесь не было, и это избавило меня от привычной бури противоречивых эмоций: с одной стороны, я был рад маме, с другой – чувствовал себя ужасно виноватым.
Я знаю, это полный идиотизм, но – как жаль, что нельзя было посмотреть видео с пандами прямо сейчас. Вместо этого я открыл дверь машины, и… Ну, начали! Часы умолкли, все стихло.
– Привет, – набравшись смелости, произнес я.
– Здоров, – ответил отец.
Мы поцеловались, поцелуем коротким и сухим, как поспешно захлопнутая книжка. Его губы были жесткими, как будто накрахмаленными. Он схватился за руль и включил первую передачу. Резко подался всем туловищем к лобовому стеклу, но там ничего не было видно, даже в метре от нас. Я смотрел на его скрюченные руки и на черное небо. Я в этой машине задыхался.
– Может, лучше подождать? Дождь сильный, – сказал я, стирая конденсат со стекла рядом с пассажирским креслом.
– Да нет, сейчас прольет и закончится, – сухо отозвался отец.
Я растерянно умолк. Мне было не по себе, и я попытался напустить на себя задорную веселость, которой совсем не ощущал, – к тому же она в любом случае мало соответствовала эмоциям, которые я испытывал. Когда я вижу пустоту, я часто думаю, что должен до краев ее наполнить, и обычно использую для этого что ни попадя – всякую чушь.
– Найти бы, где у них кран закручивается! – глупо пошутил я.
И довершил фразу судорожным «ха-ха».
Казалось, мой мозг, будто рыба, пускает пузырьки: я так и слышал, как в пустоте лопаются мои мысли. Я презирал себя. Хлоп, хлоп.
Отец попытался продвинуться на несколько метров, но тщетно: видимость была нулевая, пейзаж перешел в жидкое состояние. Я боялся, как бы мы на кого-нибудь или что-нибудь не наехали. Я смотрел на отцовские руки, вцепившиеся в руль, кисти у него были тонкие и испещренные синими венами, похожими на нитки, как будто кто-то его зашил – наскоро и небрежно. Мне становилось все страшнее, накатывала паника вроде той, что охватывает собаку, когда она боится потерять косточку.
Мимо нас проплывали размытые тени, будто водой несло утопленников – не то людей, не то вырванные с корнем деревья. Мне сдавило грудь, и я закричал:
– Осторожно, папа! Нет, остановись! Пожалуйста! Давай постоим!
Он обернулся ко мне, и я схватился руками за ногу, ее пронзила резкая боль, такая же острая и невыносимая, как в тот день. В тот короткий день, когда произошла авария. В тот первый день, когда боль была нестерпимой. Когда мне показалось, что машина сейчас взорвется и разлетится на части, как в видеоигре. Я помню кровь на приборной панели, но самое яркое воспоминание – это звук, с которым спасатели извлекали нас из машины. Похожий на грохот кастрюль и сковородок на кухне ресторана, а еще – на скрежет, с которым врезается в сталь консервный нож. И еще я помню маму, ее лицо цвета красной герани, ее раны, расцветавшие прямо у меня на глазах. Рот, из которого шли пузыри. Такое даже представить себе страшно.
Когда у человека перед глазами происходит настоящий ужас – думаю, сразу он его не видит и осознаёт лишь много времени спустя,
