Беглецы - Сергей Карпущенко

– Сыщется, пожалуй, – ответил просто бывший капитан. – Да токмо любопытно знать, на что затеял ты весь оный машкерад?

Беньёвский тихо рассмеялся:

– Без машкерадов, сударь, жизнь сия была бы чересчур скучна. Или я не прав?

6. МУЖИКИ НИЗКО КЛАНЯЛИСЬ

Артель зверодобытчиков – всего двадцать шесть душ, народец, тертый в деле, бывалый, крепкий, – после неудачного вояжа на острова решила в Охотск не возвращаться, а зазимовать в Большерецке. Обстроились – срубили просторную избу об одном покое, с печью в самой середке, в пупе, чтоб во все стороны грела. У артели этой и правила жизненные артельными были, общими для каждого, что держало их вместе крепко, как держатся семена в кедровой шишке. Поднимались утром не вразброд, по одному, а по зову старшого, после третьих петухов уже не спавшего. Варили кашу в общем котле, перед завтраком молились на один артельный образ и принимались за еду. Потом отправлялись кто куда. По двое, по трое, а то и по одиночке уходили на мелкий свой промысел за обязательным коштовым пятаком – добычей, возложенной на каждого. Кто зверя шел стрелять, кто, подрядившись на казенных службах, – в поденную работу, кто шлындал по острогу, продавая что-то или меняя. Собирались к обеду, а потом и к ужину, приготовленному дневальным кашеваром. Добычу сдавали артельному казначею, который в приходную книгу записывал на каждого поименно. Утайка считалась провинностью неизвинительной – узнают артельщики о заначке хоть одной деньги, побьют и прогонят. Принес с излишком – тоже сдавай, на будущее в зачет пойдет, когда пятак добыть не сможешь. В конце каждого месяца делал казначей расчет, смотрел, кто с избытком внес, кто с недостатком. Никого при этом не корили, а вместе думали, где сыскать недоимщику промысел более выгодный. Но недоимщиков, по правде сказать, было мало. Каждый о деле общем радел с душой, потому что знал: между своим и общим в артели разницы нет. Вот так и жили они, как прутья в метле – крепкой, густой вязанкой.

Обида же, какую учинил им сдуру камчатский начальник, отхлестав кнутом Гундосого Федьку, вышла обидой для всей артели, словно на двадцать шесть помножилась разом, взбаламутила, зажгла сильную к острожской власти злобу.

А в то время, когда постучался к ним в избу Устюжинов Ваня, сидели артельщики вокруг своей печки по лавкам и трескали ячневую кашу с хлебом. Но ели они без удовольствия, ковыряли деревянными ложками нехотя, потому что были смущены вышедшим у них совсем недавно разговором, в котором поматерили они друг дружку крепко за ненужное побитье ими человека, никак для безобразия такого не подходившего. Поэтому и не слышно было обычных трапезных шуток, скоромных разговоров – молчали мужики, только чавкали их рты, набитые кашей.

– Мужики! – загородив неширокую дверь косой саженью плеч своих, с порога начал Устюжинов. – Простите, что на ночь глядя, но разговор мой безотлагательный...

– Ну, заходь, коль приспичило, – смирным, смоляной густоты баском отозвался старшой, Суета Игнат, тот самый, что нес треску, когда повстречали артельщики Беньёвского. – Кашки-то нашей поклюешь?

Иван смело шагнул в горницу.

– Нет, не хочу. Противно мне с вами из одного котла есть.

– А чего ж так? – тревожно двинул Суета рябой от оспы щекой.

– Да за душегубство за ваше!

Мужики, кто еще ел, сильнее застучали ложками, совестливо прятали глаза. Иван Устюжинов, которого уважал весь Большерецк за силу, грамотность немалую, перенятую им у священника-отца, острый рассудок, твердость в разговоре и кулачном бою, двадцатилетний этот юноша, знали они, собирался сказать им сейчас то, что они и сами в шумном споре признали напрасным и даже греховным.

– Так что же вы, трясолобы, учинили? – спросил Иван, стоя среди мужиков. – Ни в чем не повинного человека едва ль не убили! Как же сие понимать? Али закон христианский не про вас?

– А ты что за ходатай такой? Откель выискался? – неуверенно вякнул кто-то.

Но Игнат Суета крикнул властно:

– А ну-ка там! В плошку свою уткнись! Малый дело говорит, и вина в оном деле на нас несомненная лежит – били немчика того от дури да от пьяной злобы, на Нилова осердясь да еще на Холодилова-собаку. Человек же сей нам сразу невинным мыслился. А мы правого бить не обучены, и сами уж совестью нашей немало побиты есть и перед немчиком тем слезно повиниться хотели.

– Истинный Бог, хотели! – грянули разом сразу несколько голосов. Другие артельщики прогудели что-то, стесняясь, должно быть, виниться в открытую.

– Ну, вижу, вселил в вас Христос разумение! – улыбнулся Иван. – Виниться – так виниться, но делайте дело сразу, а то вам какая другая блоха под хвост вскочит, передумаете! Сейчас идти надобно!

– Давай! Давай! – завопили мужики, вскакивая с лавок и роняя на пол деревянные миски. – Тотчас к нему идти хотим! Пущай простит нас! Виниться, виниться хотим!

– Да уж ночь на дворе, – урезонивал кто-то.

– Пущай ночь! Грех свой скинуть прочь хотим!

– Гостинец, робята, гостинец ему отнесть надобно! – предложил другой, и все его поддержали:

– Непременно отнесть, чтоб обиды на нас не имел!

– Лососинкой хворобу его подлечим!

Они мотались по своей просторной избе радостные, оттого что повинятся сейчас, сбросят с себя тяготивший их грех, искали шапки, второпях натягивали сапоги, хватали чужие и незло переругивались из-за этого.

К дому Хрущева подошли они смело, но Игнат их разом осадил:

– Стойте, робята! Гуртом входить негоже – выборных пошлем. Ну, – усмехнулся Суета, – кто хлеще всех его охаживал?

Но оказалось, что все они приложили руку к побитию немца. На Игната закричали:

– Кажный бил! На кажном вина!

– Всех! Всех веди!

В дверь стучал старшой. На крыльцо вышел заспанный Хрущов, спросил:

– Чего по ночам шатаетесь? Али дня для бездельного шлынданья не хватает?

– К жильцу своему пусти, – угрюмо попросил Игнат, Хрущева не уважавший.

– Зачем еще?

– Свою докуку ему и объясним, а ты покамест на крыльце побудь. А ну-ка, робята, геть за мной!

Игнат первым прошел в сени, за ним потянулись артельщики. Поднимались на крыльцо, проходили с ухмылкой мимо пораженного неучтивством мужиков Хрущова, проносили мимо него посконный, дегтярный, табачный свой запах, только простому люду и свойственный.

– Да вы что, хамы, спятили, что ли? Али здеся кабак? Куда прете? – Но, не дождавшись ответа, Хрущов в сердцах плюнул и спустился с крыльца.

По одному мужики протиснулись в горницу, дорогой стаскивая шапки, и обступили постель, на которой назвничь лежал Беньёвский, за три дня сильно изменившийся, с посиневшим от побоев лицом, обросшим щетиной. Игнат низко, едва ль не до земли, поклонился за всех: