Но в снах своих ты размышлял... - Ангелика Мехтель

Гертруда поднимается в лифте наверх, чистое белье сложено стопками у нее на руках. Десять номеров. Шесть двуспальных, четыре — на одного.

На лифте нужно подняться почти под самую крышу. Пятый этаж, шестой. Стоп. Дверь лифта шуршит по грубой красной циновке. Девяносто восьмой номер свободен. Гертруда принесла из девяносто восьмого стул. Подперла им дверь лифта, чтобы та не захлопнулась. Сложила на стул белье. Пятнадцать простынь, пятнадцать пододеяльников, пятнадцать наволочек. Десять ключей в кармане халатика. Жилец из сто второго пока у себя. Зато в остальных можно прибраться. Гертруда отпустила дверь лифта. Отнесла стул в девяносто восьмой. В коридоре застоявшийся с ночи воздух. Запах человеческих тел, потеющих в теплой постели. Кто-то позабыл закрыть дверь в туалет в самом конце коридора. Оттуда неприятно пахнет. Девяносто восьмой номер свободен. Из-за двери сто второго слышен шум льющейся из крана воды. Кто-то шумно полощет горло. Жилец из девяносто восьмого оставил окно настежь. Комната хорошо проветрилась, воздух здесь свежий, не то что в коридоре. Гертруда высунулась из окна. Вытянутой рукой она почти достает до водосточного желоба. Справа и слева от окна черепичная кровля. Пять двадцать стоит такой двуспальный номер, без завтрака. Плюс десять процентов за обслуживание. Заказать завтрак в номер стоит одну марку. А сам завтрак — две марки тридцать. Не очень-то комфортабельно живут постояльцы на чердачном этаже.

Мюллерша не в состоянии много двигаться, ей то и дело не хватает воздуха. Поэтому Гертруда пододвигает ей коробки почти под самый нос. Лучше бы Мюллерше надевать крышки, а не перевязывать коробки.

— Да, пришлось повкалывать, пока я наскребла на телевизор, — замечает Мюллерша.

— А кто тут не вкалывает? — огрызается ее соседка.

— Вам бы на уборке урожая повкалывать, вилами и вообще. Вот где настоящая работа, — бросает Штефи.

— Ну, если за это хорошо заплатят, — подводит итог дискуссии Гертруда.

— Вы только представьте себе, каждые десять минут Вилли должен теперь делать на две операции больше, — говорит Хойзерша. — И все потому, что эти идиоты пустили конвейер быстрее. Кретины.

— Опять только восемнадцать с половиной, — замечает соседка Мюллерши. — Вы бы прекратили болтовню. А то сегодня ничего не заработаем.

Герта смеется.

— К тому же, — продолжает она свои рассуждения, — такой роскошный мужчина и зарабатывает много больше, чем тот, что стоит у конвейера. С этим вы не можете не согласиться. И мне бы не пришлось больше надевать эти чертовы крышки. Никогда.

Чтобы бросить взгляд на часы, Герте надо повернуться вправо. Часы висят над дверью. В двери квадратное стеклянное окошко. Не с матовым стеклом, а с обычным. Так снаружи всегда можно контролировать, что происходит в цехе. А из цеха видно, кто проходит мимо.

Вас ожидает большой, хорошо сработавшийся коллектив.

Упаковочный цех номер два по размеру меньше даже, чем столовая. Длинные деревянные столы стоят здесь в ряд, друг за другом. За каждым четыре женщины. Одна укладывает куклу в коробку, другая надевает на коробку крышку, следующая перевязывает коробку бечевкой, последняя нашлепывает этикетку, проверяет, хорошо ли коробка перевязана, считает общее количество. Тележки с материалом снуют вдоль столов, забирают упакованные коробки. Ни секунды без движения.

— Девятнадцать это мало, — замечает соседка Хойзерши. Берет из банки с клеем кисточку. Проводит ею по обратной стороне этикетки. Снова сует кисточку в банку. Аккуратно берет за края этикетку. Пришлепывает к коробке, разглаживает.

Хотите попытать у нас счастья?

Дома вокруг отеля почти все невысокие. Так что с верхнего этажа Гертруде хорошо виден город. И даже виноградники в окрестностях. До лета ждать уже совсем недолго. Рабочий день начинается в восемь. Две с половиной марки в час.

Взгляд Гертруды прикован к собственным рукам. Они работают проворно. Снуют, снуют. Левой придвинуть коробку к себе, правой тут же схватить крышку, надеть сначала на нижнюю часть коробки, прикрыв лапы из серого плюша и только потом уже забавные мохнатые уши, отправить коробку дальше, соседке справа. Толстушка Штефи ловко орудует своими пухлыми ручками. А Мюллерше надевать крышки было бы легче. Однако она не желает отказаться от привычного рабочего места. Ведь именно на нем она проработала больше двадцати лет. Но чтобы перевязывать коробки, требуется гораздо больше движений и, значит, больше воздуха, это совсем не то что надевать крышки.

«Мне немедленно нужна управляющая, слышите, мне нужна хозяйка». Седые с лиловым отливом завитки аккуратно распределены по всей голове. Пожилая дама — очень трепетное создание — буквально подскакивает от возбуждения перед стойкой портье. «У меня под столом пыль. Чудовищно. В моей комнате эта мерзкая пыль. Под столом горы пыли».

На чердачном этаже номера самые дешевые. У дамы с лиловыми локонами из сто второго номера потрясающее мыло. Круглое, розовое и пахнет удивительно. Гертруда просто не в состоянии оторваться, она стоит и вдыхает нежный запах. Подносит кусок вплотную к лицу. Намыливает руки. Несколько раз подряд. Потом долго их нюхает. Две с половиной марки в час.

Если бы Мюллерша была посноровистее, они могли бы зарабатывать в час и три с половиной. На пятьдесят пфеннигов больше, чем обычно. При сорокачасовой рабочей неделе получилось бы двадцать лишних марок. Восемьдесят марок в месяц. А телевизор стоит пятьсот двадцать. Шесть с половиной месяцев пришлось бы зарабатывать эти лишние восемьдесят марок. Три с половиной марки в час. А ведь это вполне реально. Если бы не Мюллерша.

В сто четвертом мусорная корзинка была набита доверху. Косточки от отбивных, банановая кожура, черствый хлеб. До одной из постелей не дотрагивались. Зато на второй разорвана простыня.

С двенадцати пятнадцати до часу второй перерыв. Стрелки часов застыли на половине одиннадцатого.

— Вот это мужчина, — продолжает свою песенку Герта. Ей то и дело приходится вместо соседки расправлять на кукле платье, выпрямлять ноги, потом уже надевать крышку. — Думаю, что и насчет детишек он не так уж скор, как ты считаешь, Хойзерша? Ну кашляни хотя бы в знак согласия!

Хойзерша щурится, потом заводит старую песенку про своего Вилли.

— Вечно у нее одни мужики на уме, — замечает соседка Хойзерши.

Ей тяжело передвигаться на отекших ногах, поэтому Хойзерша толкает ей коробки почти через весь стол.

— Но если они назначили Мунка, он должен быть уже здесь, — произносит Хойзерша.

Новенькая не говорит ни слова. Можно подумать, что у нее вообще нет мужа. Но муж у нее есть.

Итак, дерзайте.

— Послушай, Мюллерша, — говорит Гертруда соседке, быстро надевая крышку и отправляя коробку дальше. — Послушай меня. Сейчас придет Мунк. Может, нам лучше поменяться местами?

Левой рукой она подтягивает к себе коробку, правой хватает крышку.

— Ни в коем разе! — отрезает Мюллерша. — Я двадцать лет перевязываю коробки. И именно это буду делать впредь.

— А ведь в самом деле, — обращается Гертруда к Штефи, — Мюллерше на моем месте было бы легче.

Хотя сложение у Гертруды хрупкое, кожа да кости, ей не составляло никакого труда перестилать в номерах постели.

— Разве мы не выдаем нужного количества? — спрашивает Мюллерша.

— Двадцать за десять минут, — отвечает ее соседка.

— Ну и чего вам еще? — Мюллершу буквально раздувает от возмущения.

— А ведь тебе и в самом деле лучше поберечься. В другом цехе могла бы работать или еще где, — замечает ее соседка.

Одной рукой она берет кисточку из банки с клеем, другой поправляет очки в непонятного цвета оправе, берет этикетку, густо смазывает клеем.

— Само собой, — поддерживает ее Гертруда, и голос у нее звучит как-то слишком пронзительно. — Само собой, можно, к примеру, глаза вставлять мишкам.

— Или, — добавляет Штефи, приделывать колеса к пластмассовым автомобильчикам.

Соседка Мюллерши проводит измазанной в клее рукой по выцветшим волосам. Она ровно вполовину меньше Мюллерши, чья грудь сейчас ходит ходуном. Воздух с хрипом вырывается у нее из легких.

— Стара я уже место менять. Я научилась перевязывать коробки, а глаза пришивать не умею. У меня каждый узел на месте, и, чтоб вы знали, лучше я умру здесь, но никуда со своего места не уйду!

Гертруда обращает все в шутку:

— Ну так уж сразу ты здесь не помрешь, еще помучаешься!

Но пятьдесят лишних пфеннигов в час было бы все же неплохо. На пять коробок в час больше. А телевизор стоит пятьсот двадцать.

— Вы уже совсем рехнулись, — говорит Мюллерша. — Двадцать коробок — норма. Двадцать делают все бригады.

От нее сильно пахнет потом. Она явно взволнована. На коже блестят капельки.