Ты здесь не чужой - Адам Хэзлетт

— Подыскиваешь себе университет? — спросил он как-то.

— Университет? А как же! Я подал заявление в Принстон.

— Да?

— И в Гарвард тоже.

— Впечатляет.

— И в Пекинский университет.

— О! — пробормотал он. — Очень… очень перспективно. А в своем новом окружении ты находишь достаточную поддержку?

— Уборщица все время сует мне распятие.

Он покрутил обручальное кольцо на волосатом пальце и спросил, есть ли у меня в данный момент кто-то — кто-то особенный, — но я решил, что не стоит ему этого поверять. Он спросил, как я себя чувствую, я ответил: прекрасно. Это его успокоило, и он выписал мне справку за все пропущенные дни.

Наконец я обнаружил на дне своего ящика скомканную записку: в пятницу вечером Грэмм будет дома один. В тот день я ушел из школы пораньше и пешком прошагал две мили до его дома. На звонок никто не ответил, и я просидел целый час во дворе, пока не увидел, как Грэмм поднимается в гору. Ярдов за сто он заметил меня и замедлил шаг. Выйдя на подъездную дорожку, кивнул мне и остановился, минуты две простоял молча на площадке для машин, переводя взгляд с меня на свой дом и обратно. Усталый он был какой-то, нервничал. Он свернул к задней двери, и я поплелся за ним.

На кухне Грэмм остановился возле раковины, даже наклонился над ней, и я подумал, у него неладно с желудком.

— Что случилось? — спросил я.

— Ты зачем пришел? — Никакой насмешки в голосе. Этот вопрос не давал ему покоя.

— Получил твою записку, — сказал я мягко, с намеком. Мне казалось, именно такая интонация подобает любовникам.

Грэмм опустил голову — вспомнил, и на него накатил стыд. Щеки его заалели, и мне стало его жаль, так невыносимо жаль, аж слезы на глаза навернулись. Пройдя через всю комнату, я ласково опустил руку ему на плечо. Он содрогнулся, будто из моих пальцев бил мощный электрический заряд, вывернулся из-под моей руки, отбросил ее. Я снова шагнул вперед и положил руку ему на грудь.

— Не прикасайся ко мне! — завопил он.

Я запутался пальцами в его золотистых волосах.

Когда он с размаху врезал мне кулаком в живот, я обеими руками ухватился за него, но Грэмм стряхнул мои руки и повалил меня на пол. Перекатившись на живот, я замер, чувствуя, как вставший член пульсирует, упираясь в жесткие плитки.

С закрытыми глазами я мог вообразить Грэмма гладиатором, в панцире, со щитом в руках, солнечные лучи играют на широких плечах, толпа орет, науськивая. Легким кивком император приказывает победителю: дай зрителям то, чего они ждут. Я вдыхал аромат загорелой кожи его лодыжек и внимал реву толпы.

Где— то позади открылась дверца шкафа, я услышал, как Грэмм поднес ко рту горлышко бутылки.

— Вставай! — приказал он.

Я не ответил, и он заорал:

— Вставай! — И пнул меня в бок. Но я крепко держался за пол.

Еще дважды его ботинок врезался, едва не подбрасывая меня в воздух, и в голове не осталось ничего, кроме ясной, прозрачной боли. Пустоту наполнял лишь голос Грэмма:

— Дерьмо, — шептал он. — Ты — дерьмо! Присев на корточки, он обеими руками спустил с меня штаны. Поднялся на ноги и носком ботинка слегка раздвинул мои ягодицы.

— Отец говорит: парни вроде тебя — больные. Моральные уроды. Ты хочешь быть женщиной, но ты — всего-навсего жалкий слабак, дерьмо никчемное, у тебя одна грязь на уме.

Он занес ногу и ударил меня промеж ног, так что из глаз у меня хлынули слезы, но я не проронил ни звука.

— Отвечай, ты, засранец! — завопил он.

Что— то тяжелое, с острыми краями, врезалось в спину, и я не сдержал стона. Из дальнего угла кухни на меня уставилась кошка.

Грэмм прихватил бутылку и вышел из кухни.

Несколько минут я лежал неподвижно. Бок болел, я чувствовал, как из раны капает кровь. За стеной работал телевизор. Поднявшись, я оставил на полу измятые брюки и так, голый ниже пояса, направился в комнату Грэмма. На экране копы избивали латиноса, тот что-то орал, на обочине шоссе плакали маленькие ребятишки. Голоса заглушал рокот подлетавшего вертолета. Напротив телевизора стояло огромное кресло. Даже вблизи я разглядел лишь затылок Грэмма да его ноги — он вытянул их на скамеечку. Грэмм поднес бутылку ко рту и отхлебнул глоток.

Я обошел кресло и встал между ним и телевизором. У Грэмма слегка отвисла челюсть, он уставился на мое тело, обнаженное ниже пояса.

— Ты что, смерти ищешь? — пробормотал он.

Когда он взметнулся из кресла, я прикрыл глаза. Грэмм воспринял это как очередное оскорбление и сразу же закатил мне пощечину. После первого удара градом обрушились новые, он долбил кулаком в виски и скулы, коленом — в грудь. Я упал на бок, свернулся клубком на ковре. В голове плыло, но я услышал, как он стаскивает с себя джинсы, и почувствовал прикосновение его теплой плоти к моей спине, внизу, когда он залез на меня, коленом раздвинув мне ноги. Вопль детей на миг заглушил и рокот вертолетного винта, и рев толпы, все еще перекатывавшийся у меня в голове. Грэмм яростно вонзался в меня снова и снова.

— Что с тобой стряслось? — ахнула миссис Полк, когда я вошел в их гостиную. — Осторожней! Закапаешь кровью ковер!

Ее мать на миг отвлеклась от телевизора и заорала:

— КТО ЭТО?

— МАЛЬЧИК! — прокричала ей в ответ миссис Полк. — МАЛЬЧИК! Который живет у нас!

— А! — рявкнула в ответ старуха и прибавила звук. Парочка в костюмах для верховой езды гарцевала на лужайке возле старинного особняка. Я прислонился к двери, медленно сполз по ней и отрубился.

Натали, домработница, отвезла меня в травмпункт, с моего лица и паха смыли кровь. Медсестра лет двадцати, с точно такими же серебряными сережками в форме чечевицы, какие были в ушах мамы, когда я оттащил ее от духовки и опустил ее голову себе на колени, задала мне кучу вопросов — где я был, как это случилось. Я наврал: дескать, шел домой из школы, и тут парень в фургоне, груженном листовым стеклом, предложил меня подвезти, завез на росчисть в лесу — так я сказал. Врачи сделали рентген и сообщили, что серьезных травм нет. Медсестра уговаривала меня «поговорить со специалистом», но я сказал, что у меня есть свой психиатр. Натали вручила мне очередной крестик и умоляла носить его на шее.

Большинство людей в школе боялись даже спросить, что произошло, и только женщина в приемной директора расплакалась, когда я отдал ей записку врача. Нападение — вот что было там сказано.

Иногда я натыкался на Грэмма, но он поспешно сворачивал в сторону. Он больше не приходил в класс мистера Раффелло, а для меня только эти занятия имели какой-то смысл.

Я еще раз отполировал сосновый сундук самым тонким наждаком, зачистил все выступы и углы. Тряпочкой нанес первый слой краски, темный, янтарно-коричневый, чтобы подчеркнуть структуру дерева. Когда краска высохла, я нанес второй слой, а поверх — блестящий полиуретановый лак. Наконец я подобрал в магазине медный замок и прибил его к крышке.

Мистер Раффелло обходил класс, оценивая работы учеников. Когда он подошел к моему верстаку, глаза его быстро ощупали мое лицо, читая синяки и ссадины, словно давным-давно знакомую историю.

— Кто тебя избил? — спросил он.

Уткнувшись взглядом в подол его черного рабочего халата, я вообразил, что это — плащ паромщика. Должно быть, моя история покажется ему ничем не примечательной, он столько уже их слыхал. Он и меня выслушает, молчаливо, сочувственно, ударами весел подгоняя паром к другому берегу.

— Никто, — сказал я.

— Что собираешься делать с сундуком? Улечься бы в него, свернуться на дне.

— Не знаю, — сказал я.

— Хорошая работа, — похвалил он. — Напиши свой адрес. На следующей неделе завезу.

У меня оставались ключи от родительского дома, а дама из риэлторского агентства никак не могла найти покупателя, дом пустовал. Вечерами я заходил посидеть в своей прежней комнате, где на столике у кровати все еще ждал стакан и часы в радиоприемнике добросовестно отсчитывали время. Я глядел в окно, поджидая Грэмма, и мне слышалось, что за спиной отец листает газету, что-то шепчет мама. Звуки, шорохи в коридоре у самой двери. Должно быть, дом начал гнить.

Я бросил в ящик Грэмму одну-единственную записку — насчет того, что после уроков бываю в старом доме, просил его прийти. Потом я не видел его несколько дней. Говорили, он болен, даже на тренировки футбольной команды не ходит. Но я все равно сидел в старом доме и ждал.

Он пришел во вторник. Сквозь обнажившиеся ветки деревьев на ковер из гниющей травы хлестал дождь. Грэмм остановился у входа, глубоко засунув руки в карманы — на голове у него был капюшон от непогоды. Он простоял так несколько минут, поглядывая через плечо в ту сторону, откуда пришел, а потом вновь на серые рамы и занавешенные окна.

Я отпер дверь. Грэмма уже изрядно трясло. Я проводил его в кухню.

— Ты заболел? — спросил я.

Он только плечами пожал. При верхнем свете Грэмм выглядел бледным, изнуренным, злое веселье покинуло его. Я предложил выпить, но он покачал головой. Что-то его мучило. Я все равно налил водки и поставил рюмку у его локтя.