Тентажиль - Елена Ткач

- Игрэна, сестра Тентажиля - Мария Уварова. Подойди!

Мура отчего-то на цыпочках приблизилась к следующей в ряду свечке и задула её.

- Белланжера, сестра Тентажиля - Наталия Осмоловская.

То же проделала Таша.

- Агловаль - Егор Майоров.

Егор поднялся, отчего-то поколебался секунду, решительно подошел к свече и резко дунул. Пламя заметалось, но не погасло. Он повторил попытку, но задул свечку только с третьего раза.

- Три служанки королевы - Степан Грибунин, Борис Соков и Константин Гущин.

Все трое по очереди подошли к своим свечкам и погасили их, надувая щеки.

- И последний - я, ваш режиссер, Федор Ильич Перкун.

Он задул несколько свечей разом, и зал погрузился во тьму. Некоторое время было так тихо, что было слышно, как шмель бьется в стекло. Ребята какое-то время боялись пошевелиться и сидели, не двигаясь, ожидая от режиссера каких-то слов, указаний... Но их не было. Он молчал, и ощущение сгущающейся опасности все нарастало. Чудилось, что вот-вот вопьются чьи-то костистые холодные пальцы или загорятся во мраке огненные глаза... Когда, казалось, нервы больше не выдержат, послышался спокойный голос Федора Ильича и вслед за тем в зале вспыхнул электрический свет.

- Молоцы! Вы выдержали испытание. Никто не спасовал, не задергался, а это хороший знак. Итак, мы начали! Пока здесь будут идти строительные работы, мы будем собираться в моей комнатке наверху и читать пьесу по ролям. Это называется застольный период. Определим сверхзадачу каждого, скрытый план роли, мотивы, которые движут персонажем... Работы предстоит много, попрошу не опаздывать и быть очень внимательными. Начало утренних репетиций в одиннадцать, а когда будет готова сцена, начнем репетировать по вечерам. Но сначала вам предстоит поработать над своим телом, сделать его послушным, сильным и гибким - без этого нет актера. Ну, в добрый час!

И потянулись дни. Над рекой, над поселком, над дачами понеслись невесомые стайки тополиного пуха, июнь взлетел над землей, светлый и пьяный, кружа голову ароматом цветущих садов.

Каждое утро в одиннадцать все собирались на полянке у флигеля и начинали терзать свое тело специальными физическими упражнениями. Растяжки, шпагат, наклоны корпуса чередовались с прыжками, перебежками и внезапными остановками, и тогда на поляне застывали семь застывших живых скульптур, старавшихся придать своим позам энергию и выразительность. Вставали к палке, прибитой меж двумя липами, и гнулись вперед до земли, потом назад, подняв над головой присогнутую в локте руку. Чертили по земле невидимые круги - ронд де жамб, приседали и вырастали на полупальчиках, кололи землю вытянутой в струну ногой - это называлось пике, раскрывали её точно в сторону и держали так, пока нога не начинала дрожать... А в конце бросали ноги с вытянутым носком вперед, вбок и назад - большие батманы.

Все тело от этого страшно ныло, болело, мышцы стонали и требовали передышки, но с ребята с удивительным для непрофессионалов упорством преодолевали трудности, снова и снова бросаясь в бой.

Федор Ильич был просто маг и волшебник. Он заразил своих юных учеников жаждой несбыточного - стремлением к красоте. Он говорил, - и голос его звенел над поляной, - о гармонии, о стремлении к совершенству, и ребята слушали его, раскрыв рот.

- Спокойствие, довольство души - это смерть! - гремел режиссер. Обыденность убивает, а искусство - это шанс уйти от обыденности, возможность разжечь в душе огонь, с которым ничто не страшно! Но чтобы пробудить в себе искру Божью, нужно спалить свои прежние представления и желания. Нужно шагнуть в неизведанное! Я протянул вам руку - идите за мной!

Он точно опоил их жгучим и терпким вином, и вино это оказалось отравленным - все семеро были прямо-таки одурманены игрой в театр! Они готовы были на все, лишь бы учитель признал их достойными той новой реальности, которая творит чудеса и зовется театром...

Федор Ильич рассказывал о времени, когда Станиславский призвал совсем молодого тогда режиссера Всеволода Мейерхольда, чтобы вместе искать пути нового искусства. Собрали труппу, переехали в Пушкино под Москвой, поселились на дачах, сняли сарай для репетиций и начали работу. Новая театр-студия могла стать истоком нового искусства, способного подняться над бытом, свободного от жалких попыток копировать жизнь... Реализм, быт отжили свой век, - говорил Станиславский, - настало время для ирреального на сцене. И Мейерхольд начал ставить "Смерть Тентажиля".

- Пошло почти сто лет, - говорил Федор Ильич. - Мы с вами, до этих дней незнакомые, вновь обращаемся к этой пьесе. Она была первой ласточкой, вестницей нового в нашем театре. Кто знает, каким началом станет она для нас? Но станет, я в этом не сомневаюсь. Эта пьеса - о власти неведомых сил, которые управляют судьбой человека. Люди почти ничего не знают о мире, в котором живут. Их жалко. Они такие растерянные, маленькие... Они игрушки в руках темных сил. Но Метерлинк, преклонявшийся перед красотой, сказал удивительные слова: "Прекрасное никогда не умирает, не очистив чего-либо. Ничто прекрасное бесследно не теряется." Его герои часто гибнут, да, это так... Но свет их души остается здесь навсегда. Мы с вами попробуем восстановить тот спектакль Мейерхольда. Да, попытаемся... Эта попытка - из области бесполезных с точки зрения логики. Я не смогу вам ясно и четко ответить: зачем все эти старания? Я не знаю... Знаю одно: человек, который живет одним разумом, превращается в автомат! Мы собрались не для этого. Надеюсь, я имею дело с людьми, которые не хотят ограничивать свою жизнь только пользой и выгодой, очень надеюсь!

Он быстро нашел общий язык с Сан Санычем - бодреньким и энергичным весельчаком с круглым животиком, нависавшим над брюками, словно перестоявшее тесто. Тот поглядел на потевших у палки ребят, послушал, как они разбирают пьесу, сидя на бревнышках, и загорелся идеей помочь. Тут же появились доски нужной длины и размера, горы гвоздей, металлические кронштейны для подвесных осветительных приборов и занавеса. Двое ражих хлопцев с Украины, принялись, поплевав на руки, строить сцену. Мальчишки сначала вертелись возле, но хлопцы их отогнали, чтоб не путались под ногами.

Федор Ильич съездил с Сан Санычем на какую-то базу и вернулся с огромным рулоном тяжелого гардинного плюша для занавеса. Его нужно было подшить, и девчонки после репетиций садились рядком на бревнышках с иголками в руках. Темно-синяя ткань сплошным ковром покрывала колени, шлейфом падала на траву, головки клонились к плечу, руки вспархивали над тканью, вонзали иглы, те выныривали и руки взлетали вновь... Все три выглядели такими серьезными, будто священнодействовали. Это было очень красиво - настоящая скульптурная группа!

Но самым интересным оказалась читка пьесы. Вечерами все набивались в каморку Федора Ильича, устраивались кто где с экземплярами пьесы в руках, режиссер зажигал свечи - это был неизменный ритуал, - и они начинали.

Пьеса с её недоговоренностью, тайной, атмосферой гнетущей опасности вовлекала в свой загадочный круг. Казалось, её герои стоят на краю пропасти и с ужасом ждут, что их кто-то столкнет туда! У всех читавших даже голоса изменялись - становились испуганными, приглушенными, глаза округлялись, точно воочию видели опасность, которая им угрожала.

Полутьма, мерцанье свечей, блеск глаз... И приглушенный голос режиссера, говорившего медленно, будто во сне:

- Первое действие. Входит Игрэна, держа за руку Тентажиля. Слушайте, что она говорит... "Вот мы, кажется, и одни, хотя здесь нужно быть всегда настороже. Тут подкарауливают приближение самого малого счастья. Однажды я сказала себе - сам Бог с трудом бы меня подслушал - я сказала себе однажды, что становлюсь счастливой... Этого было достаточно: вскоре после того умер наш старый отец, а оба брата исчезли, и никто на свете не мог бы сказать, где они. И вот я осталась одна со своей бедной сестрой и с тобой, маленький мой Тентажиль; будущему я не доверяю..." Она растеряна, она боится, Игрэна. И дальше: "Я много лет жила на этом острове, как слепая; все казалось мне обыкновенным... Здесь царила такая тишина, что спелый плод, упавший в парке, привлекал лица к окнам... И казалось, ни у кого не было никаких опасений... но однажды ночью мне стало ясно, что тут таится нечто иное... Я хотела убежать, но не могла..." Иное... но что? Она не знает. Никто не знает. Но это иное пугает, в нем угроза. Оно может разрушить не только счастье - оно губит жизнь! Как вы думаете, этот мрак, этот ужас - она, королева?

Никто не ответил. Все сидели молча, задумавшись.

- Это она... - шепнула Мура.

- А по-моему нет, не она... - еле слышно прошелестела Таша. - Это что-то еще. Это то, что сильнее её. Она - только орудие зла.

- Ты хочешь сказать, героям грозит само зло? Оно скрывается в пьесе? уточнил режиссер.

- Может быть... да, наверное.

- Да, - подхватил Егор, - служанки исполняют веления королевы, но она сама, похоже, служит кому-то еще. Потому что иначе все было бы проще: сидит злодейка в своей мрачной башне и хочет угрохать всех, кто может занять её место... ну, соперников, что ли. Потому что она опасается за свою безграничную власть. Но тут что-то другое. Тогда пьеса была бы проще, яснее: борьба за престол и все такое...