Заговор Мурман-Памир - Борис Перелешин

Файн катался от смеха. Англичанин злобно процедил сквозь зубы:

— В России и собаки митингуют!

Попробовал улыбнуться, но улыбка — не от 50° ли мороза? — конвульсией застыла на губах. Вдруг сделал бешеную попытку подняться и вне себя от ужаса и бешенства выкрикнул:

— Вы большевик… я вижу, вы большевик!

Файн спокойно и твердо сказал:

— Да, я большевик, а вы мой пленник!

Лицо канадца передернулось молнией ужаса: от полной непостижимости происшедшего и сознания отчаянной беззащитности среди ледяной пустыни.

Файн сказал:

— Вам не угрожает смерть, вы являетесь заложником за наших братьев, задержанных в Мурманске.

Англичанин недоумевал.

— Но почему же меня везут не туда — он показал в сторону России, а к моим же соотечественникам?

— Потому, что надо ваших соотечественников отсюда, вот так. — Файн сделал кулаком энергичный жест в сторону севера.

Собаки уловили движение и опять зарычали, лопарь залился хохотом, канадец начал ругаться.

Вперед!

Сани стрелой мчались по равнине.

Русский и англичанин опять лежали рядом. Чертенок веселости опять завозился в Файне:

— А может, капитан, это все шутки, я не большевик, и сейчас мы помиримся?

Но глаза англичанина не шутили. Он только язвительно пробормотал:

— Большевистские лозунги вполне доступны пониманию собак.

В тон ему Файн ответил:

— Истинно человеческое сердце легче находит путь к животному, чем к офицеру британской армии.

Англичанин озлобленно кинул:

— Шутки бошей!

Но лопарь уже показывал куда-то вперед.

Файн ничего не видел.

Вдруг навстречу с лаем понеслись собаки и показалось маленькое черное отверстие в снегу.

Потом сани с размаху зарылись и снег. Около саней стоял весь утопавший в меху Николай Петрович и вопросительно смотрел на незнакомца в санях и на связанного английского офицера.

ДНЕВНИК БЕЛОГВАРДЕЙЦА

Кинематографически сменились еще 48 часов. Файн снова лежал в керешке (сани), покрытый оленьими шкурами. Мчали его теперь не собаки, а пригнувший рога к спине светлосерый в пятнах олень. На передке сидел съежившийся в комочек, но не перестававший болтать или напевать зуек (мальчик по-поморски). Путь лежал теперь не на север, а на северо-запад, куда-то вдоль побережья студеного океана.

Случилось это так.

В тупе (зимнее лопарское жилище) Николая Петровича с англичанином долго разговаривать не стали. После десятиминутного спора на международные темы его отправили на собаках куда-то в сторону, к лопарям, в глушь, где сам чорт не сыщет. Это было не лишним, потому что мимо становища Николая Петровича существовало, хотя и слабое, но все же движение: преимущественно лопари, но иногда и русские и англичане.

Вливши в себя солидную порцию рома и получив первую точную информацию о Мурманске, Файн в полтора суток пролетел оставшееся расстояние. Наскоро отдохнул в явочной квартире. Окинул взглядом и легко освоился с небольшим, сложенным из бревен поселком, каким являлся Мурманск, возникший два года назад на голом месте по воле мирового империализма.

За час или два освоился с полуподпольными организациями, в которых существовали большевики в Мурманске. Но в первую же очередь поставил себе выяснить первичную цель поездки: Мурман-Памир. По железнодорожным путям около гладкого льда залива, где в неровном розоватом свете крутился хоккей (играли матросы английского крейсера), Файн пробрался к бревенчатой будке и спросил Муриху. Так значилось в адресе, захваченном у тверских студентов.

Файну здорово повезло.

В каморке, пропитанной одуряющим запахом жиров и шкур, зарывшийся в тряпье мальчик, на расспросы «дяденьки» быстро дал материал для первого разговора с Мурихой. Эта ввалилась багровая от мороза и оказалась пятидесятилетней до крайности словоохотливой женщиной.

И не подумавши убедиться в подлинности «гостя», она засыпала его вопросами и именами. Без особого труда Файн, возвращая ей ее же вопросы, давал неопределенные, но обильные ответы. Прямых вопросов со своей стороны избегал, но многое сразу же понял. Приехал он слишком рано, еще не подъехало, что надо, ведь недавно из Москвы были, но может и не рано! «Оттуда» уже были весточки, что-то может и есть! Поехать надо бы да поскорее. Только, деньги-то ты, милый, привез? Привез. Чтой-то больно мало. Сговорились. И олень будет, и мальчик. Щей-то, голубчик, откушай! Файн откушал щи и только теперь Муриха стала удивляться необычности происшедшего. Ладно там! Надо так! Старшие велели! От дверки домика санки с места рванул олень, зуек заорал, в полминуту бесследно провалился в тьму Мурманск, как будто его и не было: десяток домиков среди тысячеверстных просторов.

Железная выдержка. Октябрьская выдержка. Работник, не бывавший никогда севернее Петрограда, только одну ночь провел после морозного пути в бараке у товарищей-подпольников, снова улегся в санки на морозе, не желая откладывать решения задачи ни на один час. Впрочем путь предстоял не очень долгий.

Значит, что-то за этим Мурман-Памирским бредом кроется? Кроется, несомненно, что-то не очень серьезное. Местные же товарищи понятия не имеют. Это на пространстве поселка величиной с носовой платок? Сконспирировано ловко. Но в чем же дело?

Северное сияние просто оглушало. Отхватило три четверти неба. В сплошном мерцающем тумане подкидывался зеленый меховой комочек на передке — мальчик. Чуть подальше лысая в зеленых пятнах ящеровая спина вытянувшегося оленя, над ней совершенно серебряные изломы рогов. Слева над морозной пылью, как месяц, прорезывался иногда ледяной, нестерпимо сияющий гребень горного хребта.

Это было сильнее Файна. Он говорил себе: еду с Бурундуком в Памире… на тигре. Очень жарко!

Файн не знал еще ошеломляющего действия северного сияния. Как будто два гигантских провода уткнулись ему в плечи, включили его тело в гигантскую электрическую систему. Тело вздрагивало и струилось электрическим током. Туман, стоявший светящейся стеной, казался тысячеверстными окнами магазина, Файна несло по темным прилавкам, а за замерзшими стеклами отсвечивали огни фонарей и автомобилей. Или это были окна неосвещенных внутри вагонов тысячеверстного поезда, только диван, на котором лежал Файн, остановился, и одни стенки вагона неслись мимо, оглушая шумом и светом неведомых улетающих навсегда за окнами городов.

Утомительная греза стояла каменной стеной. Каменными пальцами сдавила ноздри, не давая вздохнуть. Не давала повернуть голову в морозном мешке. Заставляла держать глаза устремленными в одну точку.