Время смерти - Добрица Чосич

Хрустнула ветка, Джордже оторвал голову от изгороди, обомлел: возвращается. Вгляделся в сливовые деревья у Толы. Тот быстро шел сквозь тени и лунный свет с ягненком на руках. Где-то украл.

— Из чьего загона, Тола? — крикнул Джордже, думая остановить, чтобы хоть с ним словечком об Адаме перемолвиться. С ним, если у него матери нет. Невмоготу ему толковать с Ачимом.

— Не из твоего, хозяин Джордже. Четыре солдата, четыре ноги, каждому надо с собой по одной взять. Раз нет у меня на каждого по поросенку.

— Ты Адама видел сегодня ночью?

— Как его увидишь, если известно, где он сейчас?

— Надо тебе чего-нибудь? Не воруй. Сегодня ночью приходи и бери что надо. О деньгах не беспокойся. Всем четверым по дукату дам.

— По дукату не надо. В мирные времена не бывало у моих сыновей дукатов, не надобно и на войне. Дай ты им лучше по десять динаров, если решил дать. И выдели по бутыли старой ракии. И того вина, какое вы для важных господ бережете.

Заблеял ягненок. Тола сжал ему горло и заторопился домой.

Джордже закурил, прислонился к яблоне: будь у Адама жива мать, будь Симка жива, не шлялся бы он по бабам. У парня, что рано лишился матери, нету стыда. Кто не знает, что такое мать, тот и отца не любит. Ладно, сынок. Только б ты жив остался. Живи и ненавидь меня. Ненавидь меня, как хочешь и можешь, только живи.

И вдруг ослабел, еле доплелся до бондарни, нацедил вина, осушил стакан, добрел до конюшни, сел на ясли, возле коня Адамова — Драгана; прижимался лицом к его боку, к груди, ласкал его шею, гладил голову, плакал, молил: сохрани ты мне его, Драган. Ложись, когда начнут палить. Беги в укрытие. Не вырывайся вперед. Не выскакивай, на войне ведь. Будь самым прытким, когда вас вспять погонят. Береги его, зверь. Не пойдет он на войну без тебя. А тебя я подкую золотыми дукатами.

Конь молчал, нюхал его, дышал в спину и в шею; а он ласкал его и плакал, пока не услышал звуки Толиной дудки. И тогда вышел наружу; дорога мерцала, закипала в лунном сиянии. Собаки утихли.

Под клетью у Толы вспыхнул огонь. Жарили украденного ягненка. Сыновья спят, отдыхают как полагается. Все мобилизованные сейчас спят. Только Адам, один-единственный во всем Прерове, не спит.

Джордже опять вошел в бондарню, еще выпил стакан вина и уселся на пороге: слушал, как покашливает Ачим на террасе и Тола наигрывает на дудке возле костра, на котором Анджа поворачивает вертел с ягненком. Он ненавидел Ачима за то, что тот тоже ждет Адама: отнимет он у него сына; ненавидел и Толу, за то, что тот может играть, а четверо сыновей его на рассвете отправятся умирать.

Перешел во двор к Толе, встал между ним и Анджей.

— Тебе именно ночью играть приспичило? — покачал головой.

— Хочу сыновьям душу повеселить. Не желаю, чтоб ушли они на войну грустными да встревоженными. И назло всем играю. Так мне охота.

— Как можешь?

— Могу, коли отдаю державе четырех воинов, коли за Сербию будут три моих винтовки стрелять, а Алекса из пушки палить, можно мне, вот и играю.

— Как ты можешь сегодня ночью играть? — шепотом повторил Джордже и вернулся на порог своей бондарни.

А Тола играл. Тихонько наигрывал песни, которые, знал, любили его сыновья. Иногда откладывал свою дудку, чтобы рявкнуть на всхлипывавшую жену, которая и вертел-то не могла поворачивать равномерно; прерывался и когда подбрасывал поленья в огонь: Джордже и не заметил, когда тот прихватил у него охапку буковых дров. Катичевыми, хозяйскими, дверями и стульями разожжет он свой костер и на нем изжарит мясо, чтобы сыновья могли унести по куску с собой на войну.

Глотнет Тола из фляжки добрый глоток ракии и вновь примется наигрывать свои песни и мелодии, любимые его сыновьями.

Все, что от него зависело, все, что он мог и успел, сделал он для державы и для своих сыновей. Пришла война, что тут поделаешь. Что поделаешь, коли человек не желает, да царям в охотку. Мало им того, что в руках держат, хотят больше иметь подданных, чем у них есть. А другие не отдают то, чем владеют, да и самим бы побольше хотелось, чем есть. Вот и хватает дьявол бога за бороду, а бог дьявола за рога.

Он сунул дудку в карман, подбросил дров, а потом вновь стал оглядывать свой инструмент.

Четыре солдата из одного дома, четыре сына, никто в Прерове, во всей округе, не дал столько державе. Минует да напасть, кто-то должен будет все узнать и его наградить. Не захочет держава, найдется справедливость у короля, а если и тот зажмурится, то господь бог, стало быть, увидит. Не может Тола Дачич и после войны остаться прежним Толой Дачичем. Война по-своему все разложит и расположит. За кровь надо платить. Муку и трату времени нужно возместить. А кто живым вернется, кому суждено будет уцелеть, это уж не его разума дело. Сколько младенцев погибло от болезней, только у него двое. Четверо, мальчишки, остались. Кому жить суждено, тому и дорога и укрытие найдутся. А кому суждено — со сливы упадет, расшибется насмерть. Ежели погибнет Сербия, не Тола Дачич со своими ребятами тому виною. А, дай господи, победит Сербия, считай, победили сыновья Толы Дачича. Четыре солдата, три винтовки и одно орудие. Чего разоряется хозяин Ачим? Грусть и тоска одолели хозяев. Ушли ваши поденщики и слуги. Опустеют ваши нивы и виноградники, некому будет луга вам скосить. Вам война, Катичи. Теперь мы во всем равны и во всем одинаковы. Не так уж плохо, хозяин Ачим, и даже справедливо, что хоть война нас немножко уравняла и что одна боль и одна рана у нас болит, что одним страхом мы напуганы, одной надеждой надеемся.

— Война, дядя Ачим! Война! — заорал он мстительно и опять заиграл на дудке.

Ачим выругался и треснул палкой по изгороди, потом притих и опустил палку: из яблоневого сада, неся что-то в руках, неторопливо выходил Адам и, замедлив шаг, опасливо и нерешительно подошел к Джордже, который сидел на пороге бондарни, курил, конечно напившись. Ачим кашлем дал о себе знать, напомнил, что ждет внука, позвал к себе. Адам не слыхал: он резал арбуз для Джордже; слышно было, как хрустела корка.

Украл арбуз, у нас нет бахчи. Помнит, что отец любит арбузы. И сегодня вспомнил и принес ему. А обо мне позабыл. Что ему за дело до деда. Отец живой, он и накажет, он и простит. А деду и осердиться не положено. Немного ему осталось жить, потому должен любить. Должен. Он мне и корень, и лист.

Дрожа, не сводил он глаз с Адама, который во дворе, освещенный луною, резал арбуз на ломти. А потом собрался с силой и крикнул:

— Адам, я тебя жду!

Джордже что-то сказал Адаму, и тот молча подошел к террасе, нагнулся к старику. Петухи закричали в Прерове, когда Адам сердито сказал:

— Деда, спать хочу, слышишь, спать хочу.

— А ты чувствуешь, куда ты идешь и что тебя ждет?

— Об этом подумаем, когда нужда наступит.

— А понимаешь ли ты хотя бы, почему идешь на войну?

— Об этом я тебе в письме напишу, деда. Сейчас спать хочу.

— Ладно, Адам. Там, на поле боя, тоже спи, где сможешь. И старайся иметь верного друга, полную сумку и сухие носки. И никогда не ешь в одиночку. Если командир у тебя будет разумный, слушай его больше, чем нас с отцом слушал; а если дурак и бездельник, то молчи и старайся не попадаться ему на глаза. Будь всегда с людьми и там, где их больше. Когда в атаку пойдете, не спеши быть ни первым, ни последним. Когда убегать станете, опять держись середины. А теперь ступай, спи. Отец тебя позовет, когда придет время.

Тола изо всех сил дул в свою дудку, затянул коло, норовя заглушить скрип колодцев и постукивание ведер, заставляя женщин вновь оплакивать единственных сыновей, а стариков бранью пугать собак.

Молча, не торопясь шел Адам, чтобы в новом их доме поспать последний раз. «Легкого тебе пробужденья, сынок», — шепнул Ачим и, бросив самую горькую цигарку, которую когда-либо курил в своей жизни, ушел к себе, ладонью и лбом уперся в дверь комнаты Вукашина: после его ухода утром на рождество, двадцать два года назад, никто, кроме него, Ачима, не переступал порога этой комнаты. Никому старик не позволял этого, носил с собой ключ, привязанный к цепочке, на которой висят часы. В эту комнату он входил каждую осень, чтобы выбросить сгнившие и высохшие плоды айвы, яблоки со шкафа, молодую лозу с подоконников и заменить их самой крупной айвой, самыми красными яблоками, самыми крупными кистями из их старого виноградника. Это была для него панихида; он молчит, осторожно и незаметно проводит этот день, не идет в корчму, не читает газет. Он входит в комнату Вукашина, и все, что помнит и о чем думает, сливается в одну старую непреходящую тоску о сыне, и некуда ему уйти от себя, опаленного тоской по сыну-предателю; и тогда необходимо ему снова взглянуть на старую фотографию: на ней изображены Вукашин, студент Великой школы[15], в крестьянской одежде, и он, Ачим Катич, заместитель председателя Сербского народного парламента. Старик молчит, глядя на красивого и статного серьезного парня, который тогда для всех, в том числе и для своих преподавателей, был сыном Ачима и учился во имя того, чтобы стать разумом и совестью Сербии, в радикальной партии опорой и поддержкой отцу, крестьянским кулаком против лавочников и грабителей народа, потому он и в Париж отправил его, пускай знанием превзойдет фрачников, а он, он стал совсем иным. Предал его. Руками его собственного сына, Вукашина, задушил старого Ачима Пашич.