Клуб ангелов - Луис Вериссимо Вериссимо

Мы продолжали есть, как два приговоренных.

Лусидио вышел из кухни с тем, что осталось от утки. Он торжественно подошел к столу, завернутый в свой смешной белый фартук, почти волочившийся по полу. Мы молчали, восемь немых ожиданий вокруг трех утиных скелетов. Мы знали, что вошли в разреженную зону принятия серьезных решений. С этого момента и впредь «Клуб поджарки» вступает в борьбу с судьбой, остальное — прочь, и наше отрочество — далеко. Лусидио сообщил:

— Осталось немного. Кто хочет?

Мы с Жуаном переглянулись. Я икнул:

— Больше не могу. Было очень вкусно, но… Жуан потянулся к блюду:

— Давай сюда.

Цитата из «Короля Лира» в тот вечер… Я потом нашел ее. Лусидио, рассказав, что секрет его утки в апельсиновом соусе заключается в кальвадосе и что соус был результатом «сердечного согласия» (он говорил совершенно серьезно) между яблоком и апельсином, которое, он надеется, понравилось, изрек:

— Отверженным быть лучше, чем блистать и быть предметом скрытого презренья.

Я не знаю точно, какой была реакция Самуэла на эту фразу. Смутно помню, он улыбнулся и кивнул, будто не мог поверить своим ушам.

В моем последнем рассказе о сиамских лесбиянках уже постаревшая Зулмира, перепробовавшая любовь со всеми видами женщин, заводит роман с вампиршей. Будучи укушенной в шею, она тоже превращается в вампиршу. Становится одержима желанием укусить за шею Зенайде, которая вынуждена постоянно быть настороже против сестриных клыков, и их неосуществленная любовь трансформируется в ненависть. Метафора, если я сам себя правильно понял, об ужасе неясной судьбы вместо судьбы пусть ужасной, но конкретной.

Ливия затыкает уши. Она старается убедить меня писать рассказы для детей.

Глава 6. РЫБЬЯ ЧЕШУЯ 2

Первым из нас стал водить автомобиль Жуан. Он угнал машину отца, посадил в нее нас семерых и повез на прогулку. Она закончилась в незнакомом дворе, после того как автомобиль, непонятно каким образом, перепрыгнул через каменную стену, которая была выше машины. Мы сбежали в бар «Албери», куда вскоре пришел хозяин дома сеньор Омеро в компании полицейского. Мы все запыхались, а у Жуана текла кровь из раны на лбу, нанесенной гипсовым гномиком из сада, который, тоже необъяснимо, влетел в салон авто через ветровое стекло. И тогда Албери произнес фразу, которую мы потом повторяли многие годы каждый раз, когда вспоминали этот эпизод: «Здесь все — ангелы».

Мы были не просто невиновны во вторжении во двор сеньора Омеро. По тону Албери было ясно, что мы невинны навсегда, независимо от того, что могли совершить. Это было не отпущением грехов, это было проклятием. Не временным и лживым определением, а приговором.

И никто из нас не походил на ангела больше, чем Маркос — Си Второй, с его деликатным профилем и плачущими глазами бассета. Он упал лицом в землю, вылезая из машины, был покрыт грязью и дрожал, но именно он подтвердил сеньору Омеро и полицейскому слова Албери о том, что якобы мы находились в баре уже два часа, знать не знаем ни о какой машине. Глаза Маркоса спасли нас в ту ночь. Спаслись все, кроме Жуана, поскольку машину его отца уже опознали. Наказание вывело Жуана из строя больше чем на месяц. И теперь Маркос больше всех плакал на похоронах Жуана. Майских похоронах.

— Это наказание, — причитал Маркос.

Он стал мистиком. Не левитировал только из-за тучности, потому что со временем тоже стал странным. Однажды он попытался затащить Сауло на Тибет и отказался от идеи, только когда Сауло, исчерпав аргументы разубеждения, раскинул руки, чтобы Маркос смог его как следует разглядеть, даже покружился, чтобы Маркос не упустил ничего — ни белого костюма, ни красного с набивным рисунком галстука. Затем спросил: «Ты представляешь меня в Гималаях?!» Маркос отказался от Тибета.

Эти двое никогда не расставались. Маркос был сиротой. Его воспитала тетя — мать Сауло. Когда Маркос, разочаровав всех, влюбленных в его романтический профиль и собачий взор (взгляд раскаявшегося грешника, по выражению Самуэла), женился на Ольгинье, шутка Жуана: «Кто, как вы думаете, будет спать между ними?» — оказалась недалека от истины. Сауло отправился с ними в медовый месяц, хотя клялся, что проводил ночи в отдельной комнате.

Сауло защищал Маркоса, настаивал, что кузен — великий художник, даже после того, как остальная часть компании обжор смирилась с его посредственностью. Он тайно покупал картины Маркоса, чтобы тот думал, будто его выставки имеют успех. У каждого из нас имелось несколько картин Маркоса, подаренных Сауло.

Когда Ольгинья бросила Маркоса ради уругвайца, Сауло поклялся отомстить, и не только Ольгинье и ее любовнику. Он также стал придумывать способы нанести ущерб Уругваю, организуя бойкоты и протесты против этой страны.

Маркос был самым младшим среди нас. Даже Самуэл оскорблял его неубедительно, ограничиваясь выражениями типа: «Эта сволочь еще станет святым или дьяволом». Маркос был единственным из моих друзей, кто нравился Ливии. Однажды ей удалось заманить его на одну их своих диетических программ. Упражнения, регулярные приемы пищи и клетчатка, много клетчатки. Это продлилось недолго. Она не знала, что за ангельской внешностью скрывался дьявольский аппетит. Со временем наш романтический художник стал толстым и уродливым и с каждым разом все более рассеянным. Он возвращался к реальности только на время кратких визитов и трапез. Писал мистические картины с примитивными аллегориями, но их, к счастью, никто больше не выставлял. Мы были избавлены от риска получить их в подарок от Сауло.

— Это наказание, — сказал Маркос на похоронах Жуана, справившись с рыданиями.

Я переспросил:

— Какое наказание?

— Нас наказывают.

— За что?

Он взглянул на меня плачущими глазами теперь уже старого пса:

— За что? За что? Ты еще спрашиваешь, за что?!

Мы шептались в углу. До нас доносились рыдания родственников Жуана. Я искал хотя бы одно злорадствующее лицо. Но ни один из вкладчиков, обманутых Жуаном, не пришел на похороны.

— Никто не был отравлен в моем доме, — повторял я.

Но Маркос продолжал:

— За наши грехи. За разложение наших душ. Сауло взял Маркоса за руку:

— Спокойно, Маркиньос.

На ужине перед смертью Рамос говорил с нами о тайной зависти, которую мы испытываем к приговоренным к смерти. Он уже знал, что умрет. Все мы знали. Ужин проходил в моей квартире и ответственным за еду и выпивку был Самуэл.

Мы подавали любимые блюда Рамоса: медальоны из омара с майонезом и баранину под мятным соусом, который, по его мнению, если не считать Шекспира и парламентаризм, являлся единственным вкладом Англии в западную цивилизацию. Факт, в котором ему не удалось нас убедить. Из всей компании одному только Рамосу нравился мятный соус.

Рамос начал свою речь так:

— Наша жизнь — это история убийства, рассказанная плохо, необъективно и без вдохновения. Убийца известен с самого начала. Он рождается вместе с нами. Мы появляемся на свет, повязанные с нашим палачом. Да, как сиамские близнецы нашего Даниэла. — Рукой с сигарой он благословил меня издали. — Мы растем вместе с нашим убийцей, его личность не тайна. У нас с ним один и тот же аппетит и одинаковые слабости, и мы совершаем идентичные грехи. Но мы не представляем, когда он убьет нас, каковы правила его игры.

Знать форму и время своей смерти означает получить в подарок завязку, интригу со всеми преимуществами литературного детектива о жизни. Знать свою судьбу — это как заглянуть в конец книги. Мы начинаем по-другому читать свою жизнь. Только теперь — как сообщники автора и убийцы. У нас появляются последовательность, смысл и логика. Или ирония, которая тоже является литературной формой логики.

Единственный умный способ чтения детективных историй — начинать с конца, — продолжал Рамос, встречая с грустной улыбкой возражения Чиаго, Шоколадного Кида, который, кроме шоколадной, страдал также и детективной зависимостью в придачу к другим навязчивым идеям. — Чему мы завидуем, если иметь в виду приговоренного к смерти, так это его привилегии знать свой конец, быть читателем выше нас. Нет случайных читателей в коридорах смерти, — закончил Рамос.

Все писатели, все критики и все гурманы, судя по всему, должны были всегда находиться в предсмертном состоянии. В ту ночь, впервые со дня основания «Клуба поджарки», Рамос не произнес за коньяком тоста. Мы знали, что это наш последний ужин вместе. Только не подозревали, что конец наступит так быстро. На следующий день Рамос оказался в больнице, где и умер до наступления полуночи.

Самуэл встал и произнес тост, кивнув в сторону Рамоса:

— За нашу главную сволочь.

Майские похороны были самыми тревожными из всех. Семья Жуана не находила объяснений его смерти. Он вернулся домой после ужина, полупьяный, и отказался идти в постель. Отказался садиться. Говорил, что хочет стоять, когда она придет. Кто она? Она, она. Он был возбужден. В конце концов согласился прилечь хотя бы на диван, почти на рассвете. И больше не проснулся. Сердце. Он, который никогда ничем не болел, не терял хорошего настроения, прошел через все кризисы, угрозы смерти и перспективы неизбежного разорения.