Возрожденный Дракон - Роберт Джордан

— Нес ли ворон кому-то сообщение, — проговорил Перрин, — и не увидел ли… тот… то же, что видел ворон?

Говорил Перрин как бы сам с собой, но на сей раз Раган, самый молодой из шайнарцев, то есть старше Перрина лет на десять, неожиданно ему ответил, накладывая другую стрелу на свой короткий лук:

— Он все доносит. Обычно Получеловеку. — В Пограничных Землях за воронов полагалось вознаграждение, никто не смотрел на ворона как на заурядную безобидную птицу. — Свет, мы все погибли бы, не добравшись до этих гор, если бы Губитель Душ видел все, что видят вороны.

Голос Рагана звучал с непредвзятой легкостью: шайнарец говорил о делах для него каждодневных, привычных.

У Перрина свело плечи, и его пронзила дрожь — но не от холода, — а в затылке у него кто-то бросил вызов надвигающейся на Айбара смерти. Проклятие Душ… В разных странах его именуют по-разному: Проклятие Душ или Терзатель Сердец, Повелитель Могилы или Владыка Сумерек, Отец Лжи или просто Темный, — все для того, чтобы не назвать его истинным именем, не привлечь к себе его внимания. Темному часто помогали вороны и вороны, а в городах — крысы. Из колчана за спиной Перрин вытянул еще одну стрелу; острие у стрелы было широким, ужасающе широким.

— Стрелка у тебя не короче, чем дубинка, — сказал Раган, не скрывая восхищения. — Но не станешь же ты выпускать ее в полет? Не хотел бы я видеть рыцаря, в которого она вонзится!

У шайнарцев были легкие доспехи, обычно скрытые под простыми куртками. Но перед сражением они облекали себя и своих коней в тяжелую броню.

— Слишком длинна для стрельбы с лошади, — пробурчал Масима. Шрам — треугольник на темной его щеке, искаженной усмешкой, — усиливал презрительный оскал его лица. — Добрый панцирь на груди воина остановит и стрелу с трехгранным острием, ежели не пустить ее с пяти шагов. А коли первый твой выстрел не поразит его, враг намотает твои кишки себе на локоть!

— Вот именно, Масима! — Раган уже немного расслабился, видя в небе лишь пустоту. Ворон, уже убитый, был, видно, одиночкой. — Но с этим двуреченским луком, готов об заклад биться, тебе незачем так близко подходить.

Масима открыл было рот, но…

— А эти двое никак не устанут чесать погаными своими языками! — гаркнул Уно. По левой стороне лица, где глаз был вышиблен в бою, сквозил вниз длинный шрам, и лицо Уно казалось свирепым даже на шайнарский вкус. На пути по горным оврагам в эти весенние дни он постоянно прикрывал пустую глазницу шерстяной повязкой. Намалеванный на ней хмурящийся глаз, свирепый, огненно-красный, отбрасывал, как пушинку, простецкий взгляд собеседника. — Если не под силу вам не отвлекаться на всякую ерунду, то поглядим, может, треклятая караульная служба сегодня вас охолонит маленько! — пригрозил Уно.

Раган и Масима под взглядом его красного глаза потупились. Он отругал обоих еще и авансом, но едва повернул коня к Перрину Айбара, голос его стал мягче:

— И ты все еще никого не видишь?

Говорил он не столь официально, как стал бы обращаться к командиру, поставленному над Уно королем Шайнара или же Лордом Фал Дара, но все же умел дать понять Перрину, что готов исполнить любое его приказание.

Зная о зоркости Перрина, шайнарцы ее принимали просто как данность, как цвет его глаз, волос, кожи. Не зная и наполовину, как складывалась его судьба, они как должное принимали Перрина Айбара таким, каким он к ним пришел. А вернее — таким, каким они его себе представляли. Они, вероятно, одобряли все, что видели, и таким, как видели. Твердили, что мир постоянно меняется. Что все подвержено вращению желаний и обновлению. Если же глаза у кого-то имеют некий невиданный прежде цвет, разве может сей факт иметь собственный смысл?

— Она все ближе к нам, — сказал Перрин. — Вы увидите ее вот-вот. Вон там, левее…

Он указал направление рукой, и Уно тут же подался вперед, так и прицелившись прищуренным единственным глазом, а через минуту с сомнением покачал головой:

— Проклятье, там, внизу, что-то движется!

Кто-то из пятерых согласился с ним и кивнул, бормоча что-то себе под нос. Уно бросил на них взгляд своего одинокого глаза, и они принялись заново изучать горы да небеса.

Перрин неожиданно догадался, отчего далекая всадница разряжена столь пестро. На ней ярко-зеленая юбка выглядывала из-под огненно-алого плаща.

— Она из бродяг, из Народа Странников, — проговорил он обескураженно.

Никто, кроме бродяг-Лудильщиков, по собственной воле не стал бы облачаться в наряды столь броских расцветок, а уж в таком причудливом сочетании — только они.

Очень разных женщин приходилось его отряду встречать на пути, а иногда сопровождать по горным тропам: нищенку в лохмотьях, что пробивалась пешком сквозь снежную бурю; и довольную судьбой купчиху, которая тянула за повод лошадок, нагруженных товарами; и надменную леди в шелках и меховых шубах, поводья лошади которой были украшены красными кистями, а седло поблескивало золотым орнаментом. Проводив женщину-нищенку, они вручили ей наполненный серебром кошелек, — да и многовато в него всыпали серебра, подумал Перрин, но промолчал. Не мог он знать, что очень скоро гордая леди подарит им за подмогу кошелек, набитый доверху уже не серебром, а золотом. Женщины со всевозможных ступеней общества, все поодиночке, из Тарабона, из Гэалдана, даже из Амадиции. Угораздило же теперь столкнуться с дамочкой из Туата'ан!

— Это что же, распроклятая Лудильщица? — проревел Уно. Не смолчали и остальные, не в силах скрыть свое изумление.

Раган покачал головой, и хохолок волос у него на макушке качнулся.

— Не может быть, чтоб Лудильщица тут была замешана. То ли она не Лудильщица, то ли не та Лудильщица, которую нам должно встречать, — молвил воитель Раган.

— Опять Лудильщики! — пробурчал Масима. — Трусы они, и больше никто!

Глаз Уно стал уже, чем дыра в наковальне. Учитывая второй красный глаз, нарисованный на его зеленой повязке, он имел вид злодея из злодеев.

— Трусы, ты говоришь, Масима? — переспросил он вежливенько. — А если бы сам ты был бабой, осмелился б ты прискакать сюда в одиночку и невооруженный, как червяк?

Что всадница безоружна, все уже знали, — веря, что она и впрямь из народа Туата'ан. Масима презрительно молчал, но шрам на лице у него распрямился, как перед боем, и стал бледным.

— Да спалит меня Свет, если я на такое отважусь — одному выйти на путь. — Раган усмехнулся. — И пусть я сгорю, если бы у тебя на это хватило мужества, Масима!

Запахнув поплотнее свой плащ, Масима вглядывался в небеса с притворным усердием.

— Свет ниспослал, чтоб проклятый пожиратель падали был тут всего один! — пробормотал Уно.