Творения - Велимир Хлебников

<1915>

83. "Ни хрупкие тени Японии…"

Ни хрупкие тени Японии,Ни вы, сладкозвучные Индии дщери,Не могут звучать похороннее,Чем речи последней вечери*.Пред смертью жизнь мелькает снова,Но очень скоро и иначе.И это правило — основаДля пляски смерти и удачи.

<1915>

84. Зверь + число

Когда мерцает в дыме селСверкнувший синим коромысел*,Проходит Та*, как новый вымысел,И бросит ум на берег чисел.

Воскликнул жрец*: «О, дети, дети!» —На речь афинского посла.И ум, и мир, как плащ, одетыНа плечах строгого числа.

И если смертный морщит лобНад винно-пенным уравнением,Узнайте: делает он, чтобСтать роста на небо растением.

Прочь застенок! Глаз не хмуря,Огляните чисел лом.Ведь уже трепещет буря,Полупоймана числом.

Напишу в чернилах: верь!Близок день, что всех возвысил!И грядет бесшумно зверьС парой белых нежных чисел!

Но, услышав нежный гомонЭтих уст и этих дней,Он падет, как будто сломан,На утесы меж камней.

21 августа 1915

85. "И снова глаза щегольнули…"

И снова глаза щегольнулиЖемчугом крупным своимИ просто и строго взглянулиНа то, что мы часто таим.Прекрасные жемчужные глаза,Звенит в них утром войска «вашество».За серебром бывают образа,И им не веровать — неряшество.Упорных глаз сверкающая резьИ серебристая воздушь.В глазах: «Певец, иди и грезь!» —Кроме меня понять кому ж?И вы, очаревна, внимая,Блеснете глазами из льда.Взошли вы, как солнце в погоду Мамая,Над степью старою слов «никогда».Пожар толпы погасит выходВаш. Там буду я, вам верен, близь,Петь восхитительную прихотьОдеть холодных камней низь.Ужель, проходя по дорожке из мауни*,Вы спросите тоже: «Куда они?»

Сентябрь-октябрь 1915

86. Пен пан

У вод я подумал о бесеИ о себе,Над озером сидя на пне.Со мной разговаривал пен панИ взора озерного жемчуг*Бросает воздушный, могуч межИвы,Большой, как и вы.И много невестнейших вдов водПреследовал ум мой, как овод,Я, брезгая, брызгаю ими.Мое восклицалося имя —Шепча, изрицал* его воздух.Сквозь воздух умчаться не худ зов.Я озеро бил на осколкиИ после расспрашивал: «Сколько?»И мир был прекрасно улыбен,Но многого этого не было.И свист пролетевших копыток*Напомнил мне много попытокПрогнать исчезающий нечетСреди исчезавших течений.

<Конец 1915>

87. "Моих друзей летели сонмы…"

Моих друзей летели сонмы.Их семеро, их семеро, их сто!И после испустили стон мы.Нас отразило властное ничто.Дух облака, одетый в кожух,Нас отразил, печально непохожих.В года изученных продаж,Где весь язык лишь «дам» и «дашь».Теперь их грезный кубок вылит.О, роковой ста милых вылет!А вы, проходя по дорожке из мауни*,Ужели нас спросите тоже, куда они?

Начало 1916

88. "Моя так разгадана книга лица…"

Моя так разгадана книга лица:На белом, на белом — два серые зня*!За мною, как серая пигалица*,Тоскует Москвы простыня.

<Начало 1916>

89. "О, если б Азия сушила волосами…"

О, если б Азия сушила волосамиМне лицо — золотым и сухим полотенцем,Когда я в студеном купаюсь ручье.Ныне я, скромный пастух,Косу плету из Рейна и Ганга и Хоанхо*.И коровий рожок лежит около —Отпиленный рог и с скважиной звонкая трость

<1916>

90. "Вновь труду доверил руки…"

Вновь труду доверил рукиИ доверил разум свой.Он ослабил голос муки,Неумолчный ночью вой.Судьбы чертеж еще загадочныйЯ перелистываю днями.Блеснет забытыми заботамиВолнующая бровь,Опять звенит работамиНеунывающая кровь.

<1916>

91. "Где, как волосы девицыны…"

Где, как волосы девицыны,Плещут реки, там в Царицыне,Для неведомой судьбы, для неведомого боя,Нагибалися дубы нам ненужной тетивою,В пеший полк 93-й,Я погиб, как гибнут дети.

19 мая 1916

92. "Татлин, тайновидец лопастей…"

Татлин*, тайновидец лопастейИ винта певец суровый,Из отряда солнцеловов*.Паутинный дол снастей*Он железною подковойРукой мертвой завязал.В тайновиденье щипцы.Смотрят, что он показал,Онемевшие слепцы.Так неслыханны и вещиЖестяные кистью вещи*.

Конец мая 1916

93. "Веко к глазу прилепленно приставив…"

Веко к глазу прилепленно приставив,Люди друг друга, быть может, целуют,Быть может же, просто грызут.Книга войны за зрачками пылаетТого, кто у пушки, с ружьем, но разут.Потомок! От Костомарова* позднегоСкитаясь до позднего Погодина*,Имя прочтете мое, темное, как среди звезд Нева,Среди клюкву смерти* проливших за то, чему имя старинное «родина»,А имя мое страшней и тревожнейНа столе пузырькаС парой костей у слов: «Осторожней,Живые пока!»Это вы, это вы тихо прочтетеО том, как ударил в лоб,Точно кисть художника, дроби ком,Я же с зеленым гробикомУ козырькаПойду к доброй старой тете.Сейчас все чары и насморк,И даже брашна*,А там мне не будет страшно.— На смерть!

2-я половина 1916

94. "Ласок…"

ЛасокГруди среди травы,Вы вся — дыханье знойных засух.Под деревом стояли вы,А косыЖмут жгут жестоких жалоб в жёлоб,И вы голубыми часамиЗакутаны медной косой.Жмут, жгут их медные струи.А взор твой — это хата,Где жмут веретеноДве мачехи и пряхи.Я выпил вас полным стаканом,Когда голубыми часамиСмотрели в железную даль.А сосны ударили в щитСвоей зажурчавшей хвои,Зажмуривши взоры старух.И теперьЖмут, жгут меня медные косы.

<1916>

95. "Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова…"

Сегодня строгою боярыней Бориса ГодуноваЯвились вы, как лебедь в озере.Я не ожидал от вас иногоИ не сумел прочесть письмо зари.А помните? Туземною богинейСмотрели вы умно и горячо,И косы падали вечерней голубинейНа ваше смуглое плечо.Ведь это вы скрывались в нивеИграть русалкою на гуслях кос.Ведь это вы, чтоб сделаться красивей,Блестели медом — радость ос.Их бусы золотыеОдели ожерельемЛицо, глаза и волос.Укусов запятыеУчили препинанью голос,Не зная ссор с весельем.Здесь Божия мать, ступая по колосьям,Шагала по нивам ночным.Здесь думою медленной рос яИ становился иным.Здесь не было «да»,Но не будет и «но».Что было — забыли, что будем — не знаем.Здесь Божия матерь мыла рядно,И голубь садится на темя за чаем.

1916, 1922

96. "Народ поднял верховный жезел…"

Народ поднял верховный жезел,Как государь идет по улицам.Народ восстал, как раньше грезил.Дворец, как Цезарь раненый, сутулится.

В мой царский плащ окутанный широко,Я падаю по медленным ступеням,Но клич «Свободе не изменим!»Пронесся до Владивостока.

Свободы песни, снова вас поют!От песен пороха народ зажегся.В кумир свободы люди перельютТот поезд бегства, тот, где я отрекся.

Крылатый дух вечернего собораЧугунный взгляд косит на пулеметы.Но ярость бранного позора —Ты жрица, рвущая тенета.

Что сделал я? Народной крови темных снегирей*Я бросил около пылающих знамен,Подругу одевая*, как Гирей*,В сноп уменьшительных имен.

Проклятья дни! Ужасных мук ужасный стон.А здесь — о, ржавчина и цвель*! —Мне в каждом зипуне мерещится Дантон*,За каждым деревом — Кромвель.

10 марта 1917