Комедия книги - Иштван Рат-Вег

Belle femme a vendre oua louer; tres productive si on la cultive bien.[58]

Опечатка настолько злокозненная, что авторитетная французская энциклопедия «Larousse» увековечила ее в статье «Опечатка».

Французы над опечатками смеялись, в то время как в Англии подобные случаи воспринимались с серьезностью на грани скандала. Как-то накануне королевского выезда «Таймс» опубликовала объявление о сдаче в частных домах окон для зрителей. Опечатка испортила не только объявление, но и репутацию одного дома, который, получилось, «сдавал напрокат двух вдов».[59]

Знаменитый французский географ Мальт-Брен (1775–1826) в описании одной горы указал ее высоту — 36 000 футов над уровнем моря. У наборщика, очевидно, зарябило в глазах от нулей, и в первой корректуре высота горы подскочила до 360 000 футов. Автор, вычитывая корректуру, ноль зачеркнул, но наборщик неверно истолковал исправление, и гора-гигант взметнулась в высоту до 3 600 000 футов. Разъяренный ученый чиркнул на полях второй корректуры: «36 миллионов ослов! Я писал 36 000 футов!» Следующую корректуру автор не получил, и книга вышла в свет с удивительными сведениями. То ли из мести, то ли по простоте душевной — сказать трудно — заредактированный текст стараниями наборщика попал в книгу в следующем виде:

«Самое высокое плоскогорье, на котором проживают 36 000 ослов, простирается над уровнем моря на высоте 36 миллионов футов».[60]

В романе Тургенева «Дым» один из героев восклицает в возмущении: «Те Harpagon, limace!» Словечко limace[61] во французском жаргоне — довольно грубое оскорбление, и, перечитывая рукопись, Тургенев, видимо, заколебался, стоит ли употреблять это слово, и чтобы не забыть, против него на полях поставил: N. В., — но забыл обвести пометку кружочком. В результате взрыв возмущения попал в книгу в следующем виде:

«Те Harpagon! te notabene!»

Есть книга, опечатки в которой особенно оскорбительны для глаза постоянных читателей ее, верующих христиан. Это Библия. И несмотря на отточенность стихов ее, многовековую известность, тщательность набора и многократные проверки, от происков дьявола опечатки страдает и она. Больше всего безобразий натворил дьявол опечатки в англиканских изданиях Библии. В английских книжных коллекциях известно шестнадцать запятнанных им изданий. Будто какой-то чертенок вселился в наборную кассу, чтобы там неуловимо хулиганить, настолько загадочны опечатки в окончательном тексте этих изданий священного писания:

«Библия убийц».[62] В тексте вместо «ропщущих» напечатано «убийцы».[63] Издание 1801 года.

«Библия разврата».[64] В седьмой заповеди выпала частичка «не», осталось: «Прелюбодействуй!».[65] Издание 1632 года. Печатник заплатил 2000 фунтов стерлингов штрафа.

«Библия печатников».[66] В 119 псалме[67] жалуется царь Давид: «Князья гонят меня безвинно» (стих 161). В издании 1702 года Давид жалуется уже не на князей: «Печатники гонят меня безвинно».[68]

«Уксусная библия».[69] В притче о винограднике[70] виноградник стал уксусом.[71]

На книжных аукционах Англии эти библии ценятся больше, чем все прочие книги. Ведь первая заповедь английского библиомана:

«Мое издание тем и хорошо, что в нем имеется знаменитая опечатка. Издания без опечаток — макулатура!»

Во времена, предшествовавшие книгопечатанию, место опечатки занимала описка. Переписчика описки не волновали, и исправлять их он предоставлял читателю. На последних страницах рукописных кодексов мы нередко встречаемся с невинным стишком:

Si erravit scriptor,Debes corrigere lector.[72]

К концу книги на совести переписчика накапливались и другие грехи. И как бы заговаривая их, переписчики одобрительно похлопывали себя по плечу в модных тогда леонинских стихах:

Qui scripsis scripta,Manus eius sit benedicta.[73]

Hie liber est scriptus,Qui scripsit, sit benedictus.[74]

Qui scripsit hunc librum,Collocetur in paradisum.[75]

На загробном воздаянии переписчики, впрочем, настаивали далеко не всегда. Большинство их склонны были принять вознаграждение в этой жизни. Известные стихи обнаруживают недюжинную практичность авторов:

Finito libro detur bona vacca magistro.[76]

А у одного веселого переписчика практицизм соединился с идеализмом. Прошение его звучало так:

Detur pro penna scriptori pulchra puella.[77]

Так же когда-то была и прошла мода на приветственные стихотворные послания, в которых друзья автора на все лады расхваливали только что опубликованное произведение. Когда появилась драма Корнеля «Вдова»,[78] ни много ни мало тридцать хвалебных од ополчились на читателя, чтобы исторгнуть из него слезы умиления. Пышные одеяния этого барочного обычая сменились позднее серым сюртуком дельца. В одном переплете с книгой печаталась якобы критическая статья, единственной целью которой было безудержное восхваление необыкновенных достоинств произведения. Мне известен только один случай, когда издателя смутила хватившая через край похвала и он выбросил из рукописи рекламный панегирик. Впоследствии этот панегирик нашелся и был опубликован в 1865 году в журнале «Amateur d'autographes»[79] в номере от 15 мая. Текст в форме критики рекламировал роман Бальзака «Шагреневая кожа». Привожу с сокращениями этот знаменательный документ:

«Господин Бальзак, место которому рядом с рассказчиками „Тысячи и одной ночи“, доказал, что драматическое действие, лишившееся жизнеспособности на сцене, вновь обрело ее в романе. Он показал, как встряхнуть наше пресыщенное, бездушное и бессердечное общество гальваническими импульсами яркой, живой, полнокровной поэзии и радужно искрящимся вином наслаждения, восхитительный дурман которого и источает это произведение господина Бальзака. Оно срывает лицемерные покровы с преступлений, с лжедобродетелей, с усохшей и бессодержательной науки, с бездушного скепсиса, смехотворного эгоизма, ребячливого тщеславия, продажной любви и многого другого, и потрясенный читатель с болью в сердце узнает XIX век — век, в котором он живет. Чтение „Шагреневой кожи“ можно сравнивать с чтением „Кандида“ Вольтера, комментированного Беранже; эта книга будто вместила в себя весь XIX век, его блеск и нищету, веру и безверие, его грудь без сердца и голову без мозга; она — сам XIX век, щегольский, надушенный, мятежный, но неотесанный, непросвещенный, которому если и суждено стряхнуть с себя летаргию в ближайшие пятьдесят лет, то лишь благодаря роману, подобному „Шагреневой коже“ Бальзака. Поистине свыше дается мастерство повествования! Если ты великий ученый или серьезный писатель, но не владеешь даром рассказчика, никогда ты не станешь столь популярен, как „Тысяча и одна ночь“ или господин Бальзак. Читал я, что бог, сотворив Адама, воскликнул: „Вот человек!“ Так же можно представить, что бог, сотворив Бальзака, воскликнул: „Вот рассказчик!“ Сколько размаха! сколько духовности! Неутомимости сколько в раскрытьи мельчайших деталей для каждой ждущей пера картины романа! Как удается Бальзаку разобрать по косточкам мир! Какой чудесный хронист! Сколько же в нем хладнокровья и страсти в неразрывном единстве!»

Человеком, в столь ослепительных красках изобразившим Бальзака, оказался не кто иной, как сам Бальзак. Уж кого-кого, а себя-то он, в конце концов, знал лучше, чем кто бы то ни было.

Назначение переплета в добрые старые времена было тем же, что и роскошного женского платья, — обольщение. Для переплета выбирали самый дорогой материал, который, в свою очередь, украшали самыми блистательными узорами. Золото придавало узору лучистость, а драгоценные камни — переливчатость. И как бывает с роскошными женскими платьями, пышность переплетов вырождалась порою в безвкусицу. Иногда их настолько перегружали драгоценными камнями и золотыми украшениями, что книга превращалась в настоящий реликварий. Примером тому может служить «Pandectae», рукописная книга VI века, находящаяся ныне во флорентийской библиотеке Лауренциана. До пизанско-амальфийской войны (1135–1137) «Pandectae» пребывала в Амальфи. Взяв штурмом Амальфи и разграбив его, пизанцы завладели и книгой. В 1406 году у пизанцев выкрали книгу флорентийцы, у которых она с тех пор и сохраняется в необыкновенном почете. Мастера-краснодеревщики изготовили для нее великолепную дароносицу, дверцы которой замечательной росписью покрыл Лоренцо ди Биччи. Ключ от дароносицы хранился у высокопоставленного придворного чина, и на книгу можно было взглянуть только по особому разрешению с соблюдением строго предписанных церемоний. Переплет давал основательную возможность порезвиться. А те, кому оформительские идеи переплетчиков не позволял оплатить кошелек, довольствовались более дешевыми способами выразить в переплете свою индивидуальность. Один английский библиофил-коллекционер переплел книги об охоте в оленью шкуру. У другого же любимым чтением была книга Фокса (1517–1587) «История Якова II». А так как fox значит по-английски «лисица», остроумный библиофил использовал для переплета, естественно же, лисью шкуру.