Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы оценить, на какие жертвы способны демократические страны, нужно дождаться момента, когда американский народ будет вынужден отдать в руки своего правительства половину своего дохода, как в Англии, или будет должен бросить на поле сражения двадцатую часть населения своей страны, как это было во Франции [Там же, с. 178].
Это время наступило скорее, чем Токвиль мог себе представить.
Желать демократии длительного кризиса, чтобы она продемонстрировала свои преимущества, само по себе было опасным. Но была другая проблема с представлением о том, что кризис может пробудить в демократии ее сильные стороны. Демократиям очень сложно понять, когда у них начинается настоящий кризис. И причина была не в том, что они стремятся забыть об опасности. Напротив, они слишком чувствительны к ней. Безопасное положение США не помешало американцам относиться к каждой незначительной драме так, словно это кризис. В демократиях всегда полно людей, считающих, что катастрофа не за горами. Свобода слова включает и свободу паниковать безо всякой на то нужды. Как понял Токвиль во время своего путешествия по Америке, демократическая жизнь – это цепочка кризисов, которые, как выясняется впоследствии, вовсе не кризисы.
Наиболее заметный из этих фальшивых кризисов случается как по часам: такие кризисы называются выборами. В главе «Демократии в Америке», озаглавленной (с осознанной иронией) «Кризисная ситуация во время выборов», Токвиль описывает ритуальную истерию, сопровождающую эти события:
По мере приближения выборов интриги нарастают, а волнение людей приобретает все более лихорадочный и массовый характер… Вся страна взбудоражена, выборы становятся ежедневной темой всех публичных изданий, всех частных бесед, целью любых начинаний, объектом всех помыслов – словом, единственным в этот момент интересом у всей страны.
Правда, как только объявляются результаты выборов, эта суматоха кончается, все успокаиваются, словно река, вышедшая из берегов, а затем мирно возвращающаяся в собственное русло. И не удивительно ли вообще, что подобная буря могла-таки возникнуть? [Токвиль, 1992, с. 118].
Это иная сторона демократической инерции: она совмещается со значительной поверхностной активностью. Если бы инерция была просто пассивным состоянием ума, было бы проще доказать, что кризисы могли бы принести пользу, пробуждая демократии ото сна. Но Токвиль знал, что демократии на самом деле никогда не отходят ко сну. Что бы ни происходило, они почти всегда находятся в состоянии бодрствования, и это способствует поддержанию их маниакальности и капризности. Это означает, что они всегда высматривают грядущий кризис. Но также это значит, что почти все замеченные ими кризисы оказываются иллюзиями.
Выборы остаются наиболее показательными ложными кризисами демократической жизни – в силу как их регулярности, так и кратковременности. Каждые выборы описываются по шаблону – как поворотный пункт («наиболее важный выбор поколения» и т. д.). Но после завершения выборов таким же шаблонным является понимание того, что ничего особенного не поменялось. Временами бывают выборы, которые действительно оказываются поворотным моментом. Но, как мы увидим, для демократий характерно и то, что эти изменения обычно не замечаются вовремя.
По словам Токвиля, главными виновниками этой неразберихи являются газеты. Задача каждой газеты (по крайней мере, если она стремится привлечь читателей и заработать денег) – раздувать кризис. Не может быть демократии без живой и склочной прессы. Но сама живость прессы приводит к тому, что людям сложно понять, когда они на самом деле должны обратить на что-то внимание. Токвиль счел американские газеты чудовищно вульгарными и крайне возбудимыми. «В Америке журналистский стиль, – писал он, – грубо, беззастенчиво, не подыскивая выражений, обрушиться на свою жертву, оставив в стороне всякие принципы, будет давить на слабое место, ставя перед собой единственную цель – подловить человека, а далее преследовать его в личной жизни, обнажая его слабости и пороки». Он продолжает: «Должно сожалеть о подобных злоупотреблениях; <…> [но] Нельзя не признать, что политическое воздействие свободы печати имеет немалое значение непосредственно для поддержания общественного порядка». Спустя какое-то время люди настолько привыкают к шуму свободной прессы, что едва ли вообще его замечают. Любая незначительная вспышка гнева вскоре сходит на нет, замещаясь другой. «По этой же причине взгляды, выражаемые журналистом, не имеют никакого веса у читателей» [Токвиль, 1992, с. 152–153 (пер. изменен)]. Газеты, как и выборы, показывали, в какой мере разглагольствования о кризисе являются составляющей обычного распорядка демократической жизни и как мало они значат.
Газетная истерия была лишь частью более общей проблемы: кризис мог бы принести пользу демократии, но демократиям сложно распознавать кризисы. Они реагируют слишком сильно, но также и слишком слабо; у них нет чувства меры. Вот почему так сложно понять, кризис какого типа позволил бы демократии выучить преподнесенный им урок. Если бы кризис оказался таким серьезным, что ни у кого уже не было бы сомнений в его реальности, тогда всегда оставался бы риск, что он закончится катастрофой. Если же он не заканчивается катастрофой, всегда есть риск, что он будет причислен – в качестве ложной тревоги – к другим переоцененным кризисам демократической жизни. И даже на настоящих кризисах – тех, в которых никто не мог бы усомниться, – учиться было сложно. Если демократия не выживет, это будет означать, что вы выучили урок, но неприемлемой ценой. Если демократия выживет, значит, вы, возможно, выучили тот урок, что демократия может пережить любой кризис. Если вы оправились от ошибок, вы, возможно, стали не мудрым, а беззаботным.
Однако у демократий был и другой способ учиться на кризисе. Это не обязательно должен быть их собственный кризис. Они могли бы научиться на чужих ошибках. Они могли взглянуть на катастрофические результаты демократии в других частях света и подумать: мы должны сделать так, чтобы с нами этого не случилось. Токвиль полагал, что американской демократии могла бы в этом смысле пойти на пользу большая осведомленность в происходящем в Европе, и точно так же он надеялся, что европейцы смогут научиться на опыте Америки.
Одна из причин, по которой он написал «Демократию в Америке», – желание показать своим французским читателям, как демократия работает в условиях, отличных от их собственных, дабы они могли
