Эзотерический мир. Семантика сакрального текста - Вадим Розин

Фигура Христа — это фигура спасителя, но не только. Христос — судья, отец («ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими, и тогда воздаст каждому по делам его»). Но и это еще не все — Христос пострадал за человечество, за каждого из нас, из любви к людям он добровольно взял на себя их грехи и тем самым показал им пример бескорыстного, жертвенного отношения к ближнему. Не случайно поэтому вторая заповедь Христа гласит: «Возлюби ближнего своего как самого себя». Исследователь творчества Андрея Рублева Г. Вздорнов пишет о «Троице» следующее: «Так или иначе, здесь происходит диалог — мысленная, но мыслимая нами беседа двух ангелов: Отец обращается к Сыну и указывает ему на необходимость искупительной жертвы, а Сын отвечает согласием на волю Отца».

В христианском понимании любовь и жертва могут быть только взаимными, и подобно тому, как Христос жертвовал всем ради людей, люди должны жертвовать всем ради Бога. Поэтому первой наиважнейшей заповедью Христа является: — «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоей и всем разумением твоим». «Не думайте, — говорит Христос, — что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Евангелие от Матфея).

Итак, христианский Бог суть нравственный идеал, нравственный образ, и первый, кто указал на это, был сам Христос: «… Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». Для Достоевского это тоже было очевидно: «Христос был вековечный, от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек… Христос весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в Я Христа, или в свой идеал».

Однако, повторяем, есть лицо и лицо. Лицо двуединого Бога народа нагуа — Ометеотла (или «Господина и Госпожи дуальности») — тоже вполне человечно, но далеко не нравственно в христианском понимании. В нагуанском тексте, получившем название «Флорентинский кодекс», мы читаем:

Господин наш, хозяин непосредственной близости.

2. Думает то, что хочет, решает и развлекается.

3. Как он хотел бы, так и захочет.

4. В центре своей ладони он нас держит и передвигает по своему желанию.

5. Мы движемся, кружимся, как шарики, без направления, он нас передвигает.

6. Мы — предмет его развлечения: он над нами смеется»

(цитируется по книге Мигеля Леои-Портилья «Философия нагуа»).

Из этого текста нетрудно заметить, что Ометеотл совсем не похож на Христа. Однако для нагуа он — Бог, ему приносят жертвы (кровью и «цветущими войнами») и совсем не из-за страха перед ним, а потому, что, создавая этот мир и людей, он пожертвовал своей жизнью. Нагуа считали, что их Бог Ометеотл является одновременно Солнцем, но в этом качестве он реализуется, только порождая четырех сыновей-Богов (Тлаклауке, Йайанке, Кецалкоатла и Омитеситла), олицетворяющих четыре стороны света (Восток, Запад, Юг и Север), четыре естественных элемента (землю, воздух, огонь и воду), четыре цвета (красный, черный, белый, голубой) и четыре основных цикла космического времени. Реализация жизни, существование мира и людей зависят от исхода междоусобной борьбы сыновей-Богов за власть. Когда побеждает какой-нибудь из них, начинается жизнь, устанавливается порядок. С возникновением новой междоусобицы мир и люди погибают. Новая победа, власть нового сына-Бога означают возникновение нового времени, новой жизни (нового Солнца) и новых людей («масегуалов»), И так уже было четыре раза; нагуа думали, что живут в пятой эпохе, при пятом Солнце. Рукопись нагуа, опубликованная Ф. Пасо-и-Тронкосо («Легенда о Солнцах…»), приводит подробности создания пятого Солнца:

«Когда наступила полночь, все боги расположились вокруг очага, который назывался тестекскалли. И огонь горел здесь четыре дня… Затем они заговорили и сказали Текусицтекатлу: «Ну, Текусицтекатл, бросайся в огонь!» Он хотел было сделать это, но, так как огонь был очень большой и разгорался еще сильнее, ему стало жарко, он испугался и не осмелился броситься в огонь, отступил назад… После того как он сделал четыре попытки, боги обратились к Нанагуатцину и сказали ему: «Ну, Нанагуатцин, попробуй ты!» И так как это ему сказали боги, он сделал усилие и, закрыв глаза, рванулся и кинулся в огонь и затрещал на огне подобно тому, что жарится. Текусицтекатл, увидев, что он бросился в огонь и горит, тоже рванулся и кинулся в костер… Когда оба бросились в огонь и сгорели, боги сели ожидать, с какой стороны выйдет Нанагуатцин. После долгого ожидания небо начало краснеть и всюду забрезжил рассвет».

«… а когда Солнце взошло, оно казалось очень красным и раскачивалось из стороны в сторону, и никто не мог на него смотреть, потому что оно ослепляло глаза, сверкало и щедро испускало свет, разливающийся во все стороны…».

«… вначале пятое Солнце не двигалось. Тогда боги сказали: «Как же будем жить? Солнце не двигается!» И чтобы придать ему силы, боги пожертвовали собой и предложили ему свою кровь. Наконец подул ветер и, двинувшись, Солнце продолжило свой путь».

Исследователь философии нагуа Мигель Леон-Портилья отмечает, что «образ Нанагуатцина, смело бросающегося в огонь, чтобы превратиться в Солнце, содержит уже с самого начала скрытые элементы будущего мистицизма ацтеков: Солнце и жизнь существуют благодаря жертве, лишь с помощью той же жертвы они смогут сохраниться». Ставшая навязчивой, мистической, эта идея (неустанно доставлять богам драгоценную красную «воду» жертвы — единственную пищу, способную сохранить жизнь Солнцу) сделала, как писал Касо, «ацтеков народом с миссией: избранным народом, считающим, что его миссия в том, чтобы в космической борьбе находиться на стороне Солнца, на стороне добра, содействовать его победе над злом, представлять всему человечеству благо победы сил света над мрачной властью ночи».

««Идея о том, что ацтек — это союзник богов, что он выполняет трансцендентальный долг, и что благодаря его деяниям обеспечивается возможность продолжения жизни мира», позволила ацтекскому народу выдержать все тяжести своего странствия и силой обосноваться на территории более богатых и культурных народов, навязать свою власть соседям, а также расширять свое господство до тех пор, пока ацтекские отряды не распространили власть Теночтитлана до берегов Атлантики и Тихого океана…». (М. Леон-Портилья).

Сравнивая мистическое учение ацтеков с христианским, мы видим, что и тут, и там фигурируют понятия жертвы, идеала, но в одном случае на них строится христианская любовь к людям, в другом — бесстрастный космический закон борьбы богов. Дистанция между религиями Христа и нагуа огромна: от бога, совпадающего с космосом, который по отношению к человеку и человечеству есть лишь неумолимая стихия, закон, до Бога, имеющего личные нравственные отношения с каждым отдельным человеком. Но и там, и тут Бог — это одновременно идеал жизни (суть жизни как таковой) и жертва, т. е. требование передачи своей жизни космическому, трансцендентальному, сверх— разумному началу. «После появления Христа как идеала человека во плоти, — размышляет Достоевский на следующий день после смерти своей первой жены, — стало ясно, как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтобы человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я — это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье».

Кстати, и нагуа считали счастливыми тех людей, которые принесли свою жизнь в жертву (т. е. убитых на войне, пленников, погибших среди врагов, женщин, умерших при родах). Все они попадали прямо на небо в дом Солнца. «По прошествии четырех лет, — пишет Саагун, — они превращались в различных птиц с пышным расцвеченным оперением и высасывали нектар цветов как на небе, так и в этом мире».

Невольно хочется задать вопрос: почему новозаветный Бог пожертвовал собой ради людей, взял на себя их грехи? Зачем ему, всемогущему, всеведущему, всесущему, все это? Может быть, потому, что только в людях Бог приходит к самому себе? Или потому, что он там, на небе, тоже одинок? И другой вопрос, почему Бог наделил людей «свободой воли», возможностью идти своим путем. Разве это естественно? К. Льюис, автор «Писем Баламута», вкладывает в уста своего героя — беса Баламута — следующие слова недоумения: