Счастье Зуттера - Адольф Мушг

Зуттер вел себя с Руфью, как легавая в стойке. А иначе откуда бы взяться его выдержке? Выдержка тоже мирилась с легавой, пока та протягивала ему лапу, которую он так ловко умел подхватывать.

Выдержка в шутку наделила легавого пса прозвищем, которое он и носил, словно надетую набекрень шляпу: тем самым он тоже превращался в шутку. Его звали Зуттер, он сохранил себе жизнь и в благодарность за это обязался оставить смерти Руфи то имя, которое она уже имела, а именно: смерть Руфи.

Шутки в сказках не отличались щепетильностью. Все, что созрело для перемен, нуждается в грубоватых шутках. Легавая собака могла превратиться в принца, но могла и в жениха-зверя, и в лежебоку или в серну. Без щетины Такой-Сякой-Шершавый не оказался бы среди высшей сказочной знати. Внизу живота у Руфи струился ключ смерти, но ей было приятно, когда валет Зуттера и знать не хотел об этом. Он пробирался к источнику ее боли так близко, что боль и желание были уже неразличимы. Валет был глуп и лез напролом, потому что был полон естества, а естество его лучилось шуткой. Валету нельзя было поговорить о боли, но ему позволялось к ней прикоснуться. Там он был мальчик-с-пальчик, а когда забывал, что он лишь часть целого, то и настоящим мужчиной. Тому, что оставалось от Зуттера, уже не надо было быть ни настоящим, ни мужчиной. В этом остатке он был лишь гномиком, нарисованным измазанным сажей пальцем на школьном листке в клетку. Существом не от мира сего. Soutter, il est de l'au — delà. Пенсионером, от которого требуется немного выдержки, даже если она уже не отличается особой стойкостью.

Как часто он не имел этой выдержки и до тех пор срывал попытки Руфи сделать из мещанина Гигакса благородного человека, пока она не отказалась от своей затеи. А иначе почему бы ей в свою последнюю ночь обращаться к Леоноре? Она знала, что ночь эта последняя, и не разбудила его, когда он спал, как сурок. Когда он вспоминал об этом в реанимации, его душили слезы бешенства.

А других слез и не бывает, эту науку он усвоил тридцать лет назад. Плачут не от печали, как хочется и принято думать. Плачут всегда от ярости, от уязвленного тщеславия, от безудержной жалости к самому себе.

Руфь должна была научиться понимать природу своих слез, когда — под давлением Фрица и Моники — изменила самой себе. Она поехала в землю Зальцбург, чтобы «встретиться лицом к лицу» со своей болезнью. Метод «самопознания», который ее там ожидал, требовал отказа от выдержки в любой ее форме. Ее считали едва ли не причиной болезни, а то и самой болезнью. К счастью, в земле Зальцбург знали, как справиться и с раком, и с выдержкой. Нужно лишь набраться мужества и вбить этим вещам в голову, чем они должны стать. Если у тебя недостает смелости для этого, тебе помогут другие. Тогда твое печальное настроение быстро избавится от печали. Тогда ты выплачешь ее всю — от ярости на себя самое, на кого же еще. Однако затем в тебе появится здоровая реакция на обман саморазрушения. А теперь посмотри на себя: ты живешь. Как ты себя чувствуешь, Руфь?

Она почти целую неделю пыталась выдержать эту процедуру. Зуттер в это время был по уши занят делом, к которому имел самое непосредственное отношение бывший обитатель «Шмелей», художник Йорг фон Бальмоос, тот самый, который назвал Эмиля «Эзе». Он был любовником одной полуазиатки, зарубившей из-за него топором своего мужа.

Судебное разбирательство происходило в начале девяностых годов. Несколькими годами позже он снова с головой погрузился в процесс, в котором ему пришлось играть роль судебного репортера, и его отчет придал делу новый оборот. Зуттер вернулся к этому делу, когда и сам почувствовал себя несостоявшимся супругом, ему, похоже, захотелось задним числом разобраться в том процессе, как Руфи — расшифровать знаки языка навахо.

Тот репортаж Зуттера был отмечен, газета не скупилась на похвалы в адрес своего автора, а потом стала его зажимать — так он это расценил впоследствии. В реанимации Зуттер понял, что и это воспоминание крепко пристало к нему и держало в напряжении. Так было и тогда, когда Зуттер ясно ощутил приближение непостижимой утраты.

Все это занимало Руфь меньше всего. Поэтому она оставила его сидеть над материалами давнего дела, снова вытащенного им на свет божий, и позволила увлечь себя в окрестности Зальцбурга, чтобы там забыть о своей выдержке — ради благочестивой легенды, утверждавшей, что на одном крестьянском дворе занимаются не крестьянским трудом, а чудесным исцелением от болезней и мужчин, и женщин. Стало быть, могут исцелить и Руфь.

Так называемое «самопознание» оскорбило Руфь сильнее, чем медицинское заключение. Ей было легче жить со своей болезнью, нежели с самоуверенным суждением о ней. Неверное слово убивает еще при жизни, а ей тогда казалось, что в их группе жаждущих исцеления она слышит только лживые слова, к тому же исполненные самой искренней веры в свою силу.

Когда она, возвратившись, отдыхала от этой терапии, Зуттер читал ей сказку о «горе Зиммели», которая не открывалась, когда так называл ее чужой человек. Настоящее ее название было «Земзи», и только чистый сердцем знал это. В сказках возможны любые превращения. Но стоит произнести одно-единственное неверное слово — и все застывает, превращается в лед.

В скольких неверных словах подозревал я тебя, Руфь, и ты не простила бы мне этого, если бы не мой валет, которого, казалось, не заботило ничто, даже твое прощение.

Ты бы обманулась, Руфь, если бы была способна обманываться. Но валет по своей глупости не умел лгать. На целые месяцы он замирал в испуге и не шевелился. Он слишком боялся причинить тебе боль. Боялся твоей пещерки, Руфь. Это было время моего прострела, люмбаго, я отнюдь не притворялся. Валет уклонялся от встреч с тобой. Тогда я нашел другую и умолчал об этом. Зато валет снова мог входить в гору Земзи.

Я не смог бы сказать тебе, как это случилось. У моей искренности просто не было нужных слов. Вероятно, самым точным было бы слово «супружеская неверность».

Мое люмбаго нуждалось в лечении у одной ведьмы, ты сама меня к ней послала. Супружеская неверность поселилась в семье, хотя мы так и не могли «обосновать» ее появление. Для этого у нас, должно быть, не было по-крестьянски веских оснований. Ты по-семейному позаботилась о моем межпозвоночном диске. Эта-то забота и привела к обоюдному обману, если таковой имел место.

Только после твоей смерти я узнал, как близки вы были, Леонора и ты. В свою последнюю ночь в «Шмелях» ты послала ей известие, по телефону, почти без слов. Оно дошло и до меня, с опозданием, словно бутылочная почта, только понять его я не в силах.

Извини, что оно не сразу вызвало у меня смех сквозь слезы. Я был слишком оскорблен. Но ты хотела еще раз получить удовольствие, из глубины колодца, в который ты погрузилась. Оттуда тебе уже не вынырнуть, но твоя шутка еще раз нашла меня. С этим музыкальным отрывком, который я ни разу не слышал, ты перешла все границы. Должно быть, этого ты и хотела. Ты еще раз послала мне отпечаток своей поднятой лапы: легавая выдерживает стойку.

Вместе с тобой умер и твой валет. Но Зуттер продолжает жить, хоть и с простреленным легким, и намерен еще раз во всем разобраться, например, с этой твоей выдержкой. Ибо жизнь его потеряла всякий смысл, пошла кошке под хвост. Твоей кошке, Руфь, и я даже не знаю, где она сейчас.

В четверг, 20 апреля, после двух часов дня на пешеходной дорожке, ведущей от трамвайной остановки Лаубхольц к Виденбаху, вблизи тира в 66-летнего мужчину был произведен выстрел, предположительно из карабина устаревшего военного образца. Пуля попала мужчине в грудь. Сейчас его жизнь вне опасности. Полиция просит возможных свидетелей происшествия сообщить подробности, необходимые для расследования преступления.

Эту газетную вырезку Зуттер нашел на ночном столике под тремя розами и карточкой — «от Франца и Ирены Кинаст с сердечными пожеланиями выздоровления», когда его из реанимации перевели в так называемую спальную башню, в отдельную палату на двадцать третьем этаже. Эту привилегию, не соответствовавшую его статусу в больничной кассе, он при желании мог расценить и как предварительное заключение. Вероятно, городская полиция, разыскивавшая свидетелей, со своей стороны не желала, чтобы таковые оказались при допросе жертвы. Допрашивали его лишь однажды, между «скорой» и реанимацией.

Его состояние благодаря постоянному уходу постепенно улучшалось. Поврежденное легкое хотя и побаливало, когда он снова стал дышать носом, но, как показал рентген, расширялось при вдохе до нужного размера. Соответственно уменьшился и отток лишней жидкости из грудной клетки. И хотя Зуттер снова мог говорить, негромко, не боясь, что первое же слово закончится приступом кашля, следственные органы не торопились услышать его голос. Да и он не торопился сообщить им о загадочных телефонных звонках.