Политическая культура древней Японии - Александр Мещеряков

По-видимому, этой мифологической концепцией грязного как оппозиции чистому (сакральному, прошедшему ритуальное очищение) и дурного, как относящегося к области скверны, объясняется и характеристика заговорщика, посягающего на неприкосновенность «высокого небесного престола», — он наделен «грязным сердцем», кроме того, вместо качества прямоты, выпрямленности, он является носителем «супротивности» (сака-сима — «вверх ногами», «наоборот»).

Отсюда и мифологизированность многих политических мер, предпринимаемых правителем против оппозиции, — это перемена имени, например Киёмаро на Китанамаро (Чистый Маро на Грязный Маро), высылка за пределы Поднебесной, туда же, куда изгоняются демоны эпидемий в новогодних экзорцизмах и т. д.

Помимо того субстрата идеологии сэммё, который связан с верованиям в божеств ками, богов Неба-Земли, необходимо упомянуть о влиятельных даосских и конфуцианских представлениях, пришедших в страну с материка.

Из области даосских представлений, принятых в сфере конфуцианской государственности, по-видимому, прежде всего заимствовалась концепция знамений. Известно, что они могли быть разного рода и ранга: олень с белой отметиной, черепаха с иероглифами на панцире, воробей с тремя ногами, облака разных форм и окрасок. (В этой связи нельзя не вспомнить концепцию Ю. Л. Кроля о выборе тех или иных метеорологических примет как средстве критики действий правителя). Знамения, упоминающиеся в сэммё, разумеется, всегда благоприятствуют императору, хотя он, с непременной ритуальной скромностью, соотносит их с предыдущим правителем или своим преемником. В основном, знамения следуют китайским традиционным разновидностям: у Сыма Цяня мы тоже встречаем белого оленя или найденный яшмовый кубок с иероглифами, сулящими правителю долголетие, или «благовещие облака» (цин-инь), — по Сыма Цяню, «когда то, что похоже на облака, на самом деле не облака, оно сверкает и переливается, держится обособленно и извивается — это называют Цин-Юнь»[215].

Эта китайская традиция, по-видимому, наложилась на закрепившуюся в Японии с некоторых пор концепцию облаков как вестников, распространившуюся в поверьях: «говорят люди, что и облака, в небе плывущие, могут быть гонцами» [Манъё:сю:, № 4410]. В другом случае облако-гонец отождествляется с послом в Китай; «как небесное облако, ты уйдешь и возвратишься» [Манъё:сю:, № 4242]. В указе № 42 говорится о целой серии чудесных облаков, являвшихся и по сторонам, и по «углам» света, часть из них наблюдалась над комплексом храмов Исэ, была скопирована и в виде рисунка прислана императрице правителем этой земли. Довольно часто также носителями знамений становились мантические животные — черепахи, и однажды на панцире одной из них обнаружилось целых десять иероглифов, сулящих благоденствие и преуспеяние царствующему правителю.

Самоочевидно, что в круг текстов сэммё не могли попасть неблагоприятные для правящего императора знамения, хотя в самой летописи «Сёкунихонги» они встречаются.

Еще большую роль в идеологической структуре сэммё играло конфуцианское влияние. Налаженная система посольств в Китай, устройство высшей школы по китайскому образцу, участие иммигрантов с материка в государственных делах и ведении канцелярий, широкое проникновение в страну различных произведений китайской литературы и культуры, — все это дало мощный импульс местному развитию в рамках китайского культурного контура в том виде, в каком он был воспринят японцами.

В указах представлен и довольно мощный буддийский слой, связанный с царствованиями императора Сё:му и императрицы Ко:кэн (Сё:току). В указах, сопровождавших эти два правления, особенно ярко виден скорее синкретический, чем синтетический характер культуры Нара, с ее драматическими событиями и сложным взаимодействием местных культов с буддийскими, конфуцианскими и даосскими идеями.

Свою приверженность буддизму в указах прежде всего декларировал император Сё:му, объявивший себя перед статуей Будды Вайрочаны слугой Трех Сокровищ — Будды, дхармы и сангхи (монашеской общины). Затеянное императором возведение гигантской статуи золотого Будды потребовало огромных затрат рабочей силы и средств, и внезапное обнаружение некоторых залежей золота было воспринято как милость и чудо свыше.

В следующем указе Сё:му непосредственно формулирует, чего он ждет от буддизма и зачем стремится внедрить его в государстве: «Услышали мы, что среди учений разных слово Будды все прочие превосходит для защиты государства нашего». В связи с этим он повелевает ввести во всех провинциях чтение «Сутры золотого блеска» и изготовить статуи Будды Вайрочаны. Одновременно предполагается совершать службы не только буддийского характера, но и адресоваться «богам, на Небе пребывающим, на Земле пребывающим, поклоняться душам государей разных времен, начиная с государя — далекого предка». Явление золота он называет знаком «чудесного слова Трех Сокровищ, все превосходящего», упоминая при этом и одобрение синтоистских богов. В принципе, разноречивые сочетания такого рода — общее место в истории культур, когда-либо адаптировавших чужеземные религиозно-идеологические концепции, и в древнерусских текстах, например, встречаются апелляции «к Богу и к Перуну».

В общем и целом за годы правлений Сё:му и Ко:кэн буддизм одержал в стране немало больших и малых побед: было приказано строить за счет провинций храмы и монастыри; мясо и рыба не допускались к столу императрицы, запрещено было заниматься соколиной охотой и тренировать охотничьих собак. Были приняты новые меры по ограничению могущества крупных кланов.

В одном из указов, возвещенных по случаю появления знамений в виде облаков, Ко:кэн объясняет появление чудесных знаков и силой Трех Сокровищ, то есть могуществом буддийского вероучения, и влиянием богов Неба — Земли, и магией душ покойных императоров. В этом указе (№ 42) даже кроется, пожалуй, неявное отождествление этой императрицы и Аматэрасу — «государыня, что, в стране Ямато пребывая, Страну Восьми Островов великих освещает и жалует». Этот текст — своего рода апофеоз идеологической эклектики Нара, сочетающей элементы даосской метеомантики с конфуцианскими установлениями, апелляциями к небожителям (дэва) буддийского пантеона, даосским понятием богов Неба — Земли и концепцией душ (тама) покойных предков.

Хотя сэммё принято считать текстами по преимуществу историческими и в большой степени юридическими, значительные их пласты имеют непосредственное касательство к сфере фольклорно-песенной поэзии и становящейся литературы. Один из первых исследователей сэммё так писал о стиле этих текстов: «Язык часто расплывчат, грамматические конструкции убийственно сложны». И тот же исследователь пишет: «Весьма примечательно, что самый архаический пласт языка сохранился кроме поэзии в ритуалах поклонения синтоистским богам и в словах указов, произносимых владыками, описывавшими себя как „явленные боги"»[216].

Сэммё, так же как и норито, содержат синтаксические параллелизмы, постоянные эпитеты макуракотоба, синонимические повторы. В наиболее ранних указах несомненно присутствует определенная ритмичность, порой даже силлабическая регулярность отдельных фрагментов, однако, как и в норито, в сэммё нет общего и постоянного ритмического принципа. Часть текстов, особенно та, что связана с разоблачением заговоров, далее всего отстоит от стилевых признаков организации мифопоэтической речи, полностью вне ее сферы оказывается и последний указ, где говорится о поражении полководца Ки-но Косами.

Наибольшую композиционную близость к песням «Манъё:-сю:» обнаруживают сэммё, являющиеся частью обрядовых текстов, исполняемых в ритуале восшествия на престол. Лексическое единство прослеживается прежде всего в формульных зачинах. Во многих песнях «Манъё:сю:» при титуловании императора встречаются обороты камунагара, «наделенный божественной сутью», и какэмаку мо ююсики (в сэммё — какэмаку мо касикоки), «о коем молвят с трепетом». Некоторые нагаута, «длинные песни» «Манъё:сю:», воспроизводят зачин сэммё почти без изменений: «В стране восьми островов Поднебесной, где наш великий владыка, бог явленный» (№ 1050). Общим с сэммё словарем пользуются и те песни, где выражена концепция престолонаследия: «Страна Ямато, где высоко пребывает наш государь великий, со времен бога-предка царственного простирается, и нарождающимся потомкам одному за другим Поднебесной ведать назначено — восемь сотен мириад раз по тысяче лет» (№ 1047). О лексических аналогиях сэммё и песен «Манъё:сю:» говорится и в переписке ученых Национальной Школы — Мотоори Норинага и Камо Мабути[217].