Культурные истоки французской революции - Роже Шартье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всегда позволено — закон войны таков —
Раздоры разжигать среди своих врагов,
бунтующий народ может быть усмирен Прусием, если тот последует совету Арсинои:
Перед народом вы должны явиться смело,
Вступить с ним в разговор, и так построить речь,
Чтобы вниманье всех смогла она привлечь:
Теряют время пусть...
Наконец, Никомед успокаивает его в одно мгновение:
Все тихо, государь. Едва я появился,
Бунтующий народ тотчас угомонился{39}.
Трудно выйти за рамки старинных представлений о народе и невозможно считать его политической силой, даже если относиться к нему с сочувствием. Доказательство тому — компилятивная статья Жокура «Народ» в Энциклопедии{40}. Предложенное в ней определение носит чисто социологический характер: народ — это «рабочие и земледельцы» и только они одни, в него не входят ни блюстители закона, ни литераторы, ни торговцы, ни финансисты, ни даже «те ремесленники, а лучше сказать, тонкие искусники, которые изготовляют предметы роскоши». Этих рабочих и крестьян всегда рассматривают как «самую многочисленную и самую необходимую часть нации», к ним испытывают жалость и уважение, но не допускают и мысли о том, что они могут участвовать в управлении государством; с ними не советуются, их представители не входят в органы управления; отношения народа с государем таковы: государь защищает народ, обеспечивает ему «лучшее существование», а народ платит ему за это любовью и преданностью: «Короли никогда не имели более верных подданных и, смею сказать, лучших друзей. В этом сословии, вероятно, больше явной любви, чем во всех других, и не потому, что оно бедно, но потому что, несмотря на свое невежество, оно хорошо знает, что власть и защита государя — единственные гарантии его безопасности и благополучия».
В Энциклопедии нет понятия «общественное мнение»: «мнение» представлено в ней как абстрактная категория («сомнительное и недостоверное суждение ума», в противоположность научной точности), а во множественном числе — как юридический термин{41}; что же касается слова «общественный», то в статье «общество» говорится только об «общественном благе» и «общественной пользе», попечение о которых доверено «государю и служащим при нем, кои под его началом охраняют их»{42}. Так что не следует сгущать краски и утверждать, будто определение народа в Энциклопедии противоположно определению его антипода — публики, которой еще не существует в философской сумме века (признак того, что новое понятие сложилось позже). Однако, несмотря на то, что Энциклопедия отходит от традиции, изображавшей народ либо мятежным, либо верным и преданным, она пропитана представлением о том, что тяжелое положение народа не позволяет ему систематически участвовать в управлении государством.
Когда общественное мнение обретает силу и становится верховной властью, перед судом которой должны предстать все частные мнения, даже мнения государя и сановников, оно далеко отходит от мнения народа. Как показал Кит М. Бейкер, это понятие рождается в спорах, которые разворачиваются в середине века сначала по поводу отказа янсенистам в причастии, затем вокруг свободной торговли зерном и, наконец, вокруг распоряжения государственной казной{43}. Королевская власть бессильна перед общественным мнением и вынуждена принимать участие в публичных дискуссиях, доказывать, убеждать, завоевывать одобрение и поддержку. Таким образом, намечаются контуры новой политической культуры. Современники готовы признать ее новизну, поскольку прежде авторитетом пользовалась только королевская власть, вершившая тайный суд и выносившая не подлежавший обжалованию приговор, теперь же появилась сила, которая не воплощается ни в каком органе власти, которая все обсуждает публично и которая более могущественна, чем сам государь. Сразу встают новые, необычайно острые вопросы, не терпящие отлагательства: как сделать, чтобы распри между соперничающими группировками не ослабляли власть, которой облечена публика, как это происходит в Англии? Кто истинные глашатаи мнения, ставшего, таким образом, общественным: литераторы, которые его вырабатывают, парламенты, которые его формулируют, просвещенные чиновники, которые его проводят в жизнь? И наконец, как понимать самоочевидность его приговоров, которая является залогом общности мнений? Нет четкого ответа на вопрос о том, что же такое это условное понятие, потому что, будучи всеми признанным, общественное мнение разом и голос, к которому следует прислушиваться, и судья, которого надо убеждать.
Суд общественного мнения
В 1775 году Мальзерб в речи по случаю своего избрания во Французскую Академию высказывает мысль, которая с тех пор становится общепринятой; Мальзерб предлагает рассматривать общественное мнение как судебную инстанцию, имеющую большую власть, чем все прочие: «Возник суд, не зависящий ни от каких властителей и всеми властителями почитаемый, суд, который определяет истинную ценность всех талантов, который выносит свое суждение обо всех достойных людях. И в просвещенный век, в век, когда, благодаря книгопечатанию, каждый гражданин может говорить с целым народом, те, кто наделен талантом поучать других и даром трогать их сердца, одним словом, литераторы, стали для разобщенной публики тем, чем были римские и афинские ораторы для народного собрания»{44}. Для такого сравнения есть несколько оснований. Прежде всего оно облекает новых судей — «одним словом, литераторов» — властью, которой не обладают обычные судьи: их полномочия не знают пределов, а судебный округ — границ, они выносят свои решения свободно, ибо никоим образом не подчиняются государю, и все беспрекословно исполняют их.
Подобное возведение литераторов в ранг судей идеального верховного суда означало, что их суждения теперь — закон, обладающий большей силой, чем приговоры традиционных органов власти, начиная с короля и Парламента. Таким образом, могущество Литературной Республики теперь зиждилось не только на подчинении «Науки о Боге, или Естественного богословия, которое Господу угодно было усовершенствовать и освятить Откровением» «Науке о живом существе вообще», первой ветви «Философии, или Науки (ибо слова эти синонимы)», которая является «частью человеческого знания, принадлежащей рассудку», как было заявлено в «Образной системе человеческих знаний», помещенной в Энциклопедии, и это позволило передать роль наставников человечества от «схоластов» к «Философам»{45}. С появлением общественного мнения «просвещенное племя литераторов и свободное и бескорыстное племя философов»{46}, действительно, берут на себя роль судей.
Но уподобление суду имеет и еще один аспект: цель его — сочетать всеобщность суждений с разобщенностью отдельных людей, чтобы выработать общее
