Журнал «Вокруг Света» №09 за 1992 год - Вокруг Света

Свою историю Никита начал с того, что показал на две живописные картины, висевшие в гостиной, и сказал, что они дважды спасали их. Первый раз, когда в войну восьмилетнего Никиту с матерью и, кажется, еще с братом немцы из Пушкина (Царского Села) угнали в Германию и они оказались в Польше в рабочем лагере. В это же время отец Никиты тоже был в лагере для военнопленных под Гатчиной. Узнав, что отец рисует — он был художником-любителем,— его перевели в Польшу, к семье. Второй раз, когда приехал немецкий генерал инспектировать лагерь и, обнаружив, что в лагере есть художник, вызвал его к себе и, показав ему маленькую фотографию дочки, которая умерла от рака, спросил, сможет ли он написать ее портрет. Отец Никиты лишь поинтересовался: какая она была, веселая или грустная... Когда через некоторое время художник показал написанный портрет, и генерал, и его жена зарыдали. «Что бы я мог для вас сделать?» — спросил генерал. Отец Никиты попросил отпустить их на волю.

Генерал сказал, что он всего лишь начальник над лагерной службой, но дал записку к более высокому начальнику. Художника выпустили, и он вскоре получил бумагу, позволившую ему и его семье передвигаться по всей Германии и даже устроиться в Берлине на работу инженером. В сорок пятом, когда война подходила к концу, семья Афанасьева ушла из Берлина в западную часть Германии. Отец Никиты боялся быть освобожденным нашими. Семье предстояло еще три с половиной года жить в лагере для перемещенных лиц.

В сорок девятом Афанасьевы перебрались в Бразилию...

Никита познакомился с Татьяной на дне рождения приятеля; пошел провожать ее и напросился к ней в дом. Вскоре они поженились. «У нас ничего общего не было с китайской эмиграцией, — говорил Никита. — Европейская эмиграция состояла больше из людей из СССР, а китайская была другая, не прошедшая через лагеря. Они не любили ни Советскую власть, ни тех, которые бежали от нее».

— Как это вы свою дочь выдаете за этих оборванцев,— говорили харбинцы.

— Как это вы сына отдаете за этих бесстыжих,— говорили бывшие лагерники из Европы.

Бесстыжими называли харбинских женщин за то, что те ходили в коротких юбках и красили губы.

«Оборванец» же был из хорошей старинной фамилии. Предок Никиты воевал с Наполеоном, участвовал в Бородинской битве. Но об этом ни чужие, ни свои лагерники не знали.

Идея уехать в Америку принадлежала Никите. К этому времени у них с Татьяной были дочь Наталья и сын Владимир. Младшая родилась уже в Сан-Франциско. Кстати, я видел ее, однажды мельком в моем присутствии произошел короткий разговор с родителями. Если я верно понял, она — а ей могло быть лет семнадцать — на ночь глядя собиралась сесть за руль и отправиться на свидание чуть ли не в Лос-Анджелес...

В Сан-Франциско отец Татьяны устроился в строительную контору, чертил фундаменты домов и одно время даже стал чемпионом Фриско по теннису. Потом вышел на пенсию, купил дом в Сакраменто — дома здесь много дешевле, чем в Сан-Франциско. В 1983 году, в мае, отпраздновал пятидесятилетие супружеской жизни с матерью Татьяны, Антониной Николаевной, а 13 июня скончался. В этот день у Никиты и Татьяны родилась внучка — дочь сына. Владимир Владимирович не дожил двух часов, чтобы стать прадедом...

И еще помню, как уже за полночь Никита вез меня обратно в город на мое пристанище у причала и я испытывал некоторую неловкость, понимая, что путь ему обратный предстоит немалый. И вдруг меня будто током прошибло — мы столько времени провели вместе, а мне в голову не пришло поинтересоваться, чем же Никита занимается, словно достаточно было его интеллигентности и благородства, чтобы содержать дом и семью.

— Никита, а кто вы по профессии? — с опозданием на целый день спросил я.

— Электронщик,— кратко сказал он.

Назавтра мы поехали в Сакраменто. Там у Льва, брата Татьяны, собирались все родственники, чтобы проводить его невестку в госпиталь, ей предстояло родить сына — в Америке это определяется задолго до родов... И надо же было, чтобы так мне повезло. Еще недавно, читая рукопись троюродного дяди Татьяны, москвича Виктора Константиновича Рыкова, я никак не мог разобраться в бесконечных родовых узах этой древней семьи. А тут случай предоставляет мне возможность быть свидетелем того, как серьезно и торжественно готовились они к таинству продолжения рода Рыковых.

Дорога в Сакраменто оказалась незабываемой. Сначала ехали вдоль залива Сан-Франциско на северо-восток... Еле уловимые запахи прибрежных скал, водорослей; залив совсем недалеко — и прохлада аляскинского течения достигала берегов Сан-Франциско; но где-то рядом — я это буквально осязал — сворачивала и уходила в океан. Потом постепенно мы двигались в глубь материка, и в лицо ударял жаркий воздух, лишенный какой бы го ни было влаги. Мы уже вышли в долину Сакраменто, прямую, ровную, как стол,— бесконечную, равнинную Калифорнию, которую в этот день казнило солнце. И оттого она будто бы притаилась и ждет. Но это были плодороднейшие земли, дающие все — от кукурузы и картофеля до фруктов, овощей, орехов... Стоит дом, а вокруг ухоженной земли столько, сколько может охватить глаз. Странно, работающих на полях не видно, а лавки ломятся от еды. Мы едем, едем, а оказывается, все еще едем вдоль земли, принадлежащей человеку, дом которого мы оставили далеко позади. Вот он, наконец, следующий дом. И снова впереди целое пространство, радующее глаз... И так до самого Сакраменто.

Сакраменто оказался очень зеленым и тихим, с признаками провинциального городка. И ничего столичного. Известно, что в Америке столицами штатов, за малым исключением, являются небольшие, незначительные города, но чтобы столица штата Калифорния была такой уютной и сонной, я не мог представить. Белый дом губернатора и вокруг — опустевшие безлюдные улицы; лето, проникающее во все щели; сразу за рекой Сакраменто старая площадь со старыми строениями (самое видное из них — питейное заведение), похожими на декорации вестернов... Все это и несколько современных башен, отсвечивающих синевой, и многое другое, невидимое случайному путнику, несущемуся на быстром автомобиле,— все это, казалось, должно было ожить только после захода солнца. А пока мы были единственными, чье появление потревожило улицы затаившегося города.

Сначала мы заехали за тетей Татьяны, Валентиной Николаевной. Жила она в изящно убранном доме, в окружении кипарисов и пальм. О ней я знал из китайской эпопеи семьи Рыковых. Затем заехали и забрали из такого же аккуратненького домика и маму Татьяны, Антонину Николаевну. И мать, и тетя были на одно лицо и в том возрасте, когда уже не возникает вопроса, которая из сестер старше. В то же время у меня не повернулся бы язык назвать их старушками. Сухие, стройные, на каблучках, при ухоженных прическах. Пока я пыжился, думал, как бы попочтительней вести себя в их присутствии, тетя Валя просто и неожиданно сняла мою неловкость:

— Мы, Меньшиковы, из Ярославской губернии, — звонко объявила она, и ее дружеское расположение распространилось на всех сидящих в машине. Завязался общий разговор. И вдруг по какой-то немыслимой ассоциации у тети возник вопрос о происхождении невестки. Так, выясняя, шведка она или швейцарка, мы доехали до дома брата Татьяны. Точнее, до кафе, если не ошибаюсь, купленного Львом Рыковым для сына.

Никита предупреждал меня, что у Левы собираются одни женщины, мы же с ним отправимся пообедать куда-нибудь в бистро. Но пока мы выгружали коробки с подарками для будущего Рыкова, родичи, узнав обо мне, решили пригласить и мужчин.

Родственников собралось много. Несколько минут знакомства — и я уже, запутавшись, не мог сказать, кто есть кто. Со стороны было такое впечатление, будто родичи давно не виделись. Они очень быстро, забыв невестку, виновницу торжества, крупную швейцарку, увлекали друг друга расспросами. Моим собеседником оказался сам хозяин, то есть брат Татьяны. Молодой Рыков почему-то отсутствовал, и место его занимал отец. О нем я знал самую малость: покупал дома, ремонтировал и пускал в какое-то дело. Правда, тут я мог и напутать. Но что бы там ни было, он стоял за стойкой бара, а я занимал место посетителя напротив. Не сразу я заметил агрессивность своего собеседника. Но, заметив, подумал: ему хочется, чтобы я говорил о нашей жизни, о своих претензиях к ней.

Что мог сказать преуспевающему бизнесмену человек, которого всю жизнь пугало обладание собственностью? Жил легко и безбытно. Захотел — поехал в Эстонию, поступил в мореходку. Захотел, сорвался, поехал в Москву и, не имея в многомиллионном городе знакомых, поступил в институт, в тот, в который хотел поступить. Снимал угол у старушки и был счастлив. Легко сочетал учебу с делом, дающим заработок на жизнь. Занимался театром, музыкой, много путешествовал. Работал в журнале, в котором хотел работать. А трудности делали жизнь только привлекательной, и если не достиг того, чего хотел, то надо искать причину в самом себе.