Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами - Франсиско Усканга Майнеке

который попал в руки бригады Freikorps Epp, под командованием генерала Франца Риттера фон Эппа, известной своей жестокостью по отношению к узникам. Ведущий допрос барон Генрих фон Гагерн неоднократно бил Ландауэра цепом по голове. Когда вопросы кончились, неизвестный солдат выстрелил узнику в спину. Сердце его еще билось, и тогда неизвестные избивали тело Ландауэра ногами в военных ботинках, пока тот не испустил дух. Мюзам был захвачен регулярными войсками и предан суду. Его признали нарушителем порядка и приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. Толлера ждала та же судьба, но, благодаря показаниям его старого профессора – выдающегося социолога Макса Вебера, который свидетельствовал в его защиту, приведя доказательства «целостности его моральных и этических убеждений», Толлера приговорили всего к пяти годам.

Мюзам и Толлер отбывали срок в одной и той же тюрьме «Нидершёненфельд». Они могли видеться не больше часа в день в тюремном дворе, но у них оставалось много времени для писем и размышлений. Мюзам составил поэтический сборник Brennende Erde («Земля в огне») и написал пролетарскую драму Judas («Иуда»). Разглядывая решетки своей камеры, он поставил перед собой цель продолжать борьбу до конца жизни: «Не только равенство в распределении материальных благ, но и равенство в том, что касается товарищества, взаимного уважения и любви к ближнему».

Толлер написал в тюрьме свои первые пьесы: антивоенную трагедию Hinkemann («Хинкеманн») и социальную драму «Человек-масса», в которой он рассматривает конфликты совести, происходящие из его пацифистских и одновременно революционных воззрений. Обе пьесы были поставлены в Берлине и получили очень хороший отклик у зрителей. Когда его следующая пьеса, «Преображение», повторила успех предыдущих, друзья стали уговаривать Толлера обратиться с прошением о помиловании. Но Толлер отказался. Из гордости, чтобы не оставлять своих товарищей за решеткой, а также из-за страха. Однажды, возвращаясь с привычной прогулки в тюремном дворике, он обнаружил на своей койке записку, в которой значилось: «Здешнюю жизнь выносить тяжело, но на свободе опасайся Эрхардта». Толлер прекрасно понял сообщение: Герман Эрхардт, который вскоре после этих событий основал организацию «Консул», в то время тайно жил в Мюнхене и преследовал революционеров, досрочно выходивших из тюрем. Учитывая этот факт, Толлер предпочел отбыть срок полностью.

Приговор предусматривал также запрет на жизнь в Баварии после окончания заключения, однако Толлер уже решил, что переедет в Берлин. К тому времени, когда в июле 1924 года он вышел из тюрьмы, «Западное кафе» уже закрылось, так что ему не оставалось ничего другого, как отправиться в «Романское кафе». Там также был «столик для Revoluzzer’ов»: он был расположен в «бассейне для не умеющих плавать», а название ему дал Калле в память об оригинальном столике. Неудивительно, что после убийства Розы Люксембург и Карла Либкнехта, а также разгона многих их соратников за «столом для Revoluzzer’ов» появилось много новых лиц. Большинство принадлежали художникам и литераторам Novembergruppe («Ноябрьской группы») – ассоциации авангардистов, которая продолжала быть верной радикальным и революционным принципам ноябрьского восстания 1918 года. Постоянными участниками организации были Джон Хартфилд, пионер фотомонтажа, и его брат, издатель Виланд Херцфельде, – тот самый, кто отвесил пощечину Курту Хиллеру, – а также художники Георг Гросс и Рудольф Шлихтер.

Мюзам, выпущенный по амнистии, вышел из тюрьмы на пять месяцев позже Толлера. Мы можем предположить, что в тот самый декабрьский день 1924 года, когда он впервые появился в «Романском кафе», он сидел за «столиком для Revoluzzer’ов». Вероятно, про это кафе ему рассказал старый друг Эрнст Толлер. Скорее всего, в свои первые минуты в нем Мюзам рассматривал происходящее вокруг, прислушиваясь, а позже, пожалуй, обошел заведение, протискиваясь между столиками двух залов, изумляясь неоромантическому декору. В любом случае он остался не слишком доволен. Об этом написано в его книге воспоминаний Unpolitische Erinnerungen («Неполитические воспоминания»):

Богема, та, какой я ее знал, более не существует; да, есть личности, которые размахивают руками и говорят как богема, но не более того. «Романское кафе» – это биржа ценных бумаг, на которой продаются и покупаются мнения. Никто не может думать всерьез, что это есть место собраний свободных душ, бродяг, которые поднимают свой голос, изгоев по собственному выбору, как это было в «Западном кафе». Я ходил в «Западное кафе» и между литературным трудом с воодушевлением идеалиста поддерживал живость духа с помощью игривых затейливых шуток, легкости, абстракции, критики, злобных острот и делился с остальными своими мыслями, мы вместе обсуждали их. Сегодня же фойе театра превратилось в сцену, а кафе – в рассадник прописного радикализма, в котором минимум радикализма творческого.

Этот абзац похож на эскападу ностальгирующего человека, не сумевшего приспособиться к новому. Тем не менее в главном он прав: золотой век берлинской богемы остался позади; по правде сказать, с тех самых пор, как на смену «Западному кафе» пришло «Романское кафе». Самостоятельно изгнавшие себя из «Западного» пока еще были растворены среди остальных клиентов нового заведения, и, пожалуй, только за «столом Revoluzzer’ов» – и за столиком Хёкстера – чувствовался старый дух, та дурная и маргинальная атмосфера, которая шокировала добропорядочный люд. Что же произошло? Ничего из ряда вон выходящего; просто времена изменились. Берлин теперь был не тот, что до войны. Тем более в конце 1924 года, когда уже чувствовалось улучшение экономической ситуации. Инфляция исчезла, словно по росчерку пера. Мы можем снова вернуться к этой теме, потому что так оно и было: она исчезла благодаря простой подписи.

Это произошло в конце предыдущего года. Сначала понадобилось поменять руководство Рейхсбанка. Эта мера была вынужденной, поскольку президент банка, Рудольф Хавенштейн, скоропостижно скончался в ноябре 1923 года, не выдержав давления и критики. Его преемник, Ялмар Шахт, приказал немедленно ввести Rentenmark – рентную марку. Если до тех пор, чтобы купить один доллар, требовались четыре миллиарда двести тысяч бумажных марок, теперь было достаточно четырех рентных марок и двадцати пфеннингов. Операция была рискованной, потому что с новой монетой в заклад шли все богатства страны: земли, недвижимость, промышленность, товары. Кроме того, несмотря на то что государственные органы, естественно, приняли рентную марку в обращение, она не имела еще законной платежной силы, поскольку не существовало юридических оснований для ее признания. Однако эта мера имела успех прежде всего потому, что новая монета – которая изначально планировалась как временное решение, – впоследствии была признана населением. Таким образом, стало возможным остановить эмиссию «односторонних» купюр, цены прекратили расти, и один из чиновников казначейства с этого момента стал следить за устойчивостью курса. Одним словом, исчезла инфляция и появились основания для роста экономики. То, что назвали чудом рентной марки.

Инфляция была не единственным