Венгерский дневник - Виктор Ворошильский

В другой палате — неожиданность. В военном госпитале нет родильного отделения, но как же не принять роженицу? Это произошло в ночь под воскресенье, 4 ноября. Скрюченная, сморщенная личность, явившаяся на свет в такое необычайное время, энергично крутит ножками.

— Самый юный боец Сопротивления, — роняет кто-то из нас.

Девушка-врач улыбается — впервые с момента нашего знакомства. Ей как будто хочется о чём-то спросить, но она так и не спрашивает — ни сейчас, ни после.

Мы долго колеблемся: идти в парламент или нет? В конце концов любопытство берёт верх. Полдюжины польских журналистов забирается в посольский лимузин.

Площадь перед парламентом полна танков. Окрестные скверы обращены в артиллерийские позиции. На клумбах солдаты жгут костры, варят кашу и суп.

Мы оставляем машину под гнетущей опекой танков и переступаем порог кем-то указанной двери. В тесной прихожей толкутся часовые: пара авошей и несколько косоглазых красноармейцев. С верхней площадки разинул дуло гостеприимный пулемёт. Застеклённые двери налево ведут в офицерскую дежурку, откуда выходит вежливый старший лейтенант.

Мы объясняем, кто мы и чего хотим. Он смотрит паспорта, спрашивает, когда мы приехали и от каких редакций.

— «Жице Варшавы».

— «Нова Культура».

— Радио.

— А «Трибуна Люду» есть?

— Есть.

Советский офицер, выходит, разбирается в названиях польских газет.

— Так вы хотите попасть на приём к товарищам из венгерского правительства? — переспрашивает он и исчезает в дежурке. Через стекло видно, как он совещается с другим советским офицером — кажется, майором. Через несколько минут он выходит и беспомощно разводит руками:

— Увы. Венгерское правительство очень занято и не может вас принять. Сами понимаете — столько дел. Увы.

Не скажу, будто мы сразу разобрались, что это за тип, но приметили его сразу.

Он появился в нашей гостинице где-то между первой и второй советской интервенцией. Он довольно туманно объяснял, почему ему пришлось уйти из своей квартиры, но никто его за язык не тянул. Ещё он сообщил, что живёт в Венгрии с 1939 года и занимается, в основном, переводами.

За ужином Францишка шепнула:

— Глянь, какое лицо.

Продолговатое лицо с правильными чертами, высоким лысеющим лбом и несколько большими выпученными глазами выглядело, мёртвой маской.

— Воплощённое отсутствие мысли, — сказала Францишка.

Я не согласился. Мне казалось, на его лице написано что-то иное — я ещё не мог понять, что, — но явно иное, чем одно отсутствие мысли. Немного позднее я понял: это был ужас. Чудовищный ужас, вой которого неумолчно раздавался внутри человека уже долгие дни, но ни разу не прорвался наружу.

Наступила вторая интервенция. Что-то в нашем знакомце словно расслабилось. Вдруг обнаружилось, что он почти красив. Он шастал за нами с милой улыбкой и заводил разговоры на все вообразимые темы. Некоторые наши ответы вызывали в нём особое волнение.

В конце-то концов, если ты хоть когда-нибудь в жизни встречался с такими, узнаёшь их почти безошибочно. Нашего мы раскусили, когда он приступил к исполнению своих обязанностей. Будь мы венграми, нам было бы не до веселья. А так — мы дурачились как могли. Он слышал от нас всё, что хотел слышать, и даже больше. Журналисты делают записи на месте — он, бедняга, был вынужден всё держать в памяти до позднего вечера и, лишь услышав наше «Спокойной ночи!», мог приняться за свои отчеты. Самое смешное, что его сокровища не приносили капитала: под обстрел он не выходил, а телефон в гостинице не работал.

Сегодня уже спокойно. Даже телефон починили. Наш ангел-хранитель, однако, выходит из гостиницы, торжествующе забирается в ближайшую телефонную будку и застревает там по полчаса.

Мы оба писатели. Оба коммунисты. Он намного старше меня и несравненно известней. И всё-таки между нами больше общего, чем разделяющего. И вот как выглядит встреча двух писателей-коммунистов стран народной демократии в Будапеште 10 ноября 1956 года.

Я подъезжаю на машине на условленную улицу и возле лавочки сигналю. В машину садится пожилая женщина, которую я вижу впервые. Мы едем дальше, она показывает дорогу. Потом меня приводят в квартиру, в которой не только что я никогда не был, но и тот, с кем я встречаюсь, оказался впервые.

Как же мне горько! А ему — тому, кто при Хорти был в подполье и вышел из него в радостном 45-м году?

…Мы разговариваем о положении в Венгрии и в мире. Мой собеседник на всё глядит безнадёжно. Если перед второй интервенцией ему виделись какие-то перспективы сохранения социализма, теперь они не представимы. Поздно — теперь даже вывод советских войск не поможет. Уже нет организованных сил — тех, что были перед второй интервенцией, — способных уберечь страну от кровавой реакции. Разве что… да нет… — старый писатель машет рукой.

Несколько последних дней по всему Будапешту расклеены призывы в трехцветной рамке, подписанные совместно тремя организациями: Ревкомом студентов, Реввоенсоветом и Союзом венгерских писателей. Мой собеседник — один из соавторов этих призывов. Как раз сейчас он работает над новым текстом, смысл которого будет следующим: ввиду того, что действия противника причиняют ущерб, в первую очередь, гражданскому населению, следует прервать безнадёжное вооружённое сопротивление, продолжая сопротивление пассивное, нравственное… Этот призыв должен появиться уже сегодня.

— А послушают вас?

— Мы единственная инстанция, которую ещё слушают.

На прощанье мы напоминаем друг другу о разных средствах предосторожности. Когда мы заканчиваем их перечисление, старый писатель поднимает печальные мудрые глаза:

— Ну скажи, разве можно так жить?

Ещё одна в этот день встреча — и прощанье. Появился Иштван. Мы едва не разминулись: я заметил его широкую спину, когда он уже поворачивал за угол.

Мы бредём по течению улицы, как по руслу реки. Ноги вязнут в кучах жёлтых листьев. Рассказать друг другу почти нечего.

— Где Бела?

— Не знаю, я потерял его из виду ещё в воскресенье.

— А ваш командир?

— Дудаш был с нами, уже не командовал, сражался, как всё. Где он теперь, не знаю.

— Ты всё время был в боях?

— Да. Ранили меня.

Только теперь я замечаю, что Иштван хромает.

— Так всё, конец?

— Конец. Иду домой. Не был дома с двадцать третьего…

Некоторое время мы идём молча.

— А я уезжаю. Ханка уже уехала.

— А Марьян?

— Тоже.

— А Зыгмунт?

— Уезжает вместе со мной.

Мы снова молчим. Наконец достаём записные книжки и обмениваемся адресами. Целуемся. Хромая, Иштван уходит.

Воскресенье, 11 ноября

Чепель — длинный, унылый, безобразный, как всякий фабричный квартал в больших европейских городах. Чтобы ему быть таким, не было надобности войне проходить через Чепель.

Война прошла через Чепель. Этот квартал Будапешта защищался дольше всех. Ещё сегодня в глубине Чепеля тлеют непогашенные очаги сопротивления.

В той части Чепеля, где мы проходим, эти очаги задавлены. Их нет. И ничего другого нет. Километрами тянутся пустые, безлюдные улицы.

Мы глядим по сторонам: ни одного дома не пощадила война. В каждом огромная брешь — чаще всего на уровне второго или третьего этажа, будто тут прошёл хищный допотопный зверь, кусавший направо и налево, всюду жаждавший оставить след своих челюстей.

Иные следы на мостовой. Через каждые несколько десятков шагов привидение — чёрная, скрученная груда железа: убитый танк. Несколько раз попадаются подорванные катюши…

Возвращаясь с Чепеля, мы проходим почти через центр — через Ференц-кёрут и Уллей-ут. Тут ещё страшнее: все дома сожжены или взорваны, мостовые вывернуты наизнанку, копоть, пыль, узкие тропинки, протоптанные между руинами… Но этот вид нам знаком. Это Варшава 1944-го. Захваченный город.

Их четверо. Они лежат на улице рядышком, в неловких, неестественных позах. Разодранные и сплющенные, едва ли не двухмерные, они выглядят тряпочными куклами, заброшенными под опаленную стенку, почти втоптанными в краешек выщербленного тротуара. Кто-то присыпал их ободранные лица белой пылью или известью. Тот, что впереди, — вообще без лица: с погнутой каской срослось чёрное, засохшее месиво. Должно быть, давно они так лежат, потому что уже ничем не напоминают о мире живых, откуда их вырвало какое-то невообразимое мгновение. Они стали частью мёртвого пейзажа разбитой вдребезги городской улицы.

Проводником мне служит молодой венгерский студент. Проводником? Я не знаю этих улиц, а он их не узнаёт. Мы оба блуждаем в это воскресное утро, в последние часы перед разлукой.