Гаs - Andrew Лебедев

Хотя…

Хотя, может, как раз у мечтателя, у вуайериста-онаниста, как его стыдно дразнили Пузачёв и Митрохин, может как раз у такого бесплотного мечтателя – кайфа в его бесплотных мечтах было побольше чем у них, у последовательных решительных мужчин, что привыкли доводить до конца и получать своё… Побольше, чем в их реальных обладаниях реальной плоти.

– Поедем во Францию? – спросил Андрюха Бакланов – А чё там делать? – переспросил Сухинин.

Сидели в полу-темном баре гостиницы на Балчуге. Был еще ланч-тайм, но они уже оба перешагнули за грань европейски-дозволенного в плане алкоголя и приняли из рук вышколено-послушного бармена уже по третьему стаканчику.

– Надо бы Веронику как-то отвлечь, – сказал Бакланов.

– От скорби по Пузачёву? – удивился Сухинин, – так она по нему и не особо печалится.

– Вот в том то и дело, – доверительно положив Сухинину руку на спину, сказал Бакланов, – надо ее от Митрохина отвлечь.

– А что? – встрепенулся Сухинин, – тебя тоже проняло?

– Меня? – хмыкнул Бакланов, – для меня она уже слишком старая, меня не тело ее волнует, меня Пузачёвские акции волнуют.

Сухинин сглотнул через приступивший к горлу ком.

– Если Митрохин приберет Пузачёвские одиннадцать процентов, присовокупив их в своим десяти, то он тогда становится лицом с правим решающего голоса, а после переформирования компании с кредитами от немцев, Митрохин того и гляди, станет генеральным.

– А тебе что, завидно? – хмыкнул Сухинин.

– Гаденыш ты, Сухинин, – ущипнув друга за щеку, пьяно улыбнулся Бакланов, – гаденыш ты не только в отношении собственной судьбы, на которую тебе наплевать, но гаденыш ты и в плане общественной морали.

– Это как это? – недовольно отводя руку от своего лица, спросил Сухинин.

– А так, что ты по своей индифферентности и свою судьбу на онанизм разменял, на что нам вобщем то наплевать, но когда дошло до общего дела, то по своей индифферентности ты и наши интересы так же можешь опустить, как и свои личные, а это нам уже не безразлично.

– Пошел ты, – брезгливо отмахнулся Сухинин, – ты не знаешь меня.

– Я тебя не знаю? – изумленно задохнулся Бакланов, – это я то тебя онаниста не знаю! Да ты по своей мечтательной нерешительности и дело наше на свой онанизм спустишь, как свою Веронику просрешь и долю в акциях компании.

– А я не наследую Пузачёву, – в запальчивости крикнул Сухинин.

– А вот и зря, а мог бы, – спокойно сказал Бакланов, – Вероника то ведь тебя любит, тебя, а не Митрохина.

– Как? Ты почём знаешь? – оторопело спросил Сухинин, – ты это с чего?

– А с того, что знаю, – уверенно ответил Бакланов, снова положив руку на спину своему визави, – я знаю, что говорю, любит она тебя, только не может первая об этом сказать, а ты не решителен, а Митрохин подлец этим и пользуется.

Сухинин подавленно молчал.

Он, правда, не знал что сказать.

Врет Бакланов?

У него есть резоны врать.

Но если говорит правду?

Вот оно свойство влюбленного сердца, из двух правд-неправд выбирать то, что ему хочется услышать.

– Так поедем во Францию или нет? – еще раз спросил Бакланов.

– Поедем, – согласился Сухинин.

– А уж как Веронику с нами затащить, это я на себя беру…

– Акции этого предприятия в случае грамотных преобразований, смогут превратиться не в акции первоначального предприятия, а в акции управляющей компании, уровень капитализации которой совершенно иной, чем у реального системообразующего предприятия, – холодно блестя стеклами модных очков, вещал юрист.

– Таким образом, можно лишить мешающих нам партнеров их неоправданно высоких прибылей, – сказал Фридрих Янович.

– Кинуть, обмануть нах, – подтвердил свое понимание, присутствующий здесь же в кабинете Фридриха Яновича Вова Кобелев – член Совета от группы "тюменских".

– Это только на всякий случай, – сказал Фридрих Янович, – на случай форс-мажора, так сказать.

– Если не удастся заручиться уверенностью, – кивнул юрист.

– А то сами же установили равновесие между темными и светлыми, как в романе Лукьяненко, сами же голосовали за конец войны, когда надоело, как в девяностом году что ни неделя, то похороны, а теперь сами же готовы этот баланс нарушить, – покачав головой, сказал Фридрих Янович, – как вы думаете, Владимир Павлович? – Фридрих Янович поглядел на Сухинина и все, включая и полу-бандита Вову Кобелева, и немигающий очкастый шустрец юрист, тоже поглядели на него.

Сухинин все сразу понял.

С получением германского кредита, с вливанием новых совладельцев, предприятие переоформится, и тогда возможен тихий юридический вариант отъема денег и недвижимости. Тогда может получиться, что у Пузачёва, Митрохина, Бакланова и Сухинина будут акции не Альфа-Газ, а акции управляющей компании, у которой в управлении были акции Альфа- Газ…

– Хитро! – усмехнулся Сухинин.

– На том стоим, – скромно улыбнулся юрист.

Когда выйдя из представительства филиала Райн-гельт -газ интернациональ, Сухинин сел на заднее сиденье "майбаха", он закрыл глаза и принялся мечтать.

"And I went into the dream" – улыбнулся Сухинин, припоминая строчку из песни "Day in the Life*" с альбома "Сержант Пепер".

Он любил мечтать.

Мечты, порою, были даже большей частью его жизни, чем реальность.

У него не было семьи, но у него были мечты о ней.

У него не было Вероники, но были мечты о ней.

У него не было Виктории Сергеевны, но были мечты о ней.

В его жизни не было справедливости, но у него были мечты о справедливости.

Dream, when you're feeling blue

Dream, that's the thing to do Just watch the smoke rings rise in the air You'll find your share of memories there So dream when the day is through Dream, and they might come true Things never are as bad as they seem So dream, dream, dream** Голосом Ринго Стара повторял он в своей голове слова популярной английской песни… **Сноска: (Мечтай, мечтай, когда тебе грустно Мечтай, – вот чем надо тебе заниматься Пускай колечки сигаретного дыма И делись с ними своими мечтами Мечтай, когда день идет к концу Мечтай, и мечты сбудутся Дела не так уж совсем плохи, как кажутся Поэтому, мечтай!) *"Day in the Life" – "Один день жизни" – известнейшая композиция Биттлз с одиозного альбома "Клуб Сержанта Пеппера".

Сперва, покуда "майбах" выруливал с Малой Дмитровки на Пушкинскую площадь и потом, дождавшись стрелки, сделал левый поворот на Тверскую, Сухинин помечтал немного о справедливости. В этой его мечте, подвласный ему Верховный трибунал, приговорил Вову Кобелева, Фридриха Яновича и юриста к смертной казни через повешение. Приговор должен был привестись в исполнение прямо на Красной площади, где для этой цели возле Лобного места должны были построить виселицу.

– Интересно, юрист, когда его повесят, тоже эрегируется и эякулирует? – не раскрывая глаз, хмыкнул Сухинин.

А потом, покуда "майбах" лихо поворачивал на Охотный ряд, а потом, разогнавшись, выруливал с площади Дзержинского к Старой площади, Сухинин принялся мечтать о Веронике.

Он увезет ее из этого города. Ведь живут же люди и в Тюмени, и в Томске, и в Тобольске. И живут ничуть не худшей, а то и даже лучшей жизнью, чем москвичи. По-крайней мере не стоят в пробках часами и не дышат этой гадостью, что летит зимой из под колес, которую Лужков называет антиреагентом и от которой из организма испаряются последние воспоминания о юношеской потенции.

А что в самом деле?

Разве уровень и качество жизни измеряются количеством норма-часов проведенных в автомобильной пробке? И чтобы стоя в этой пробке из окна авто непременно бы был виден или Большой Каменный мост через Москва-реку, или была видна высотка Университета на Ленинских горах? Если так, тогда – да! Тогда именно жизнь в Москве-матушке, это стопроцентно качественная жизнь с качественным стоянием в пробках под слушание радио Эха Москвы и её картавыми пиздоболами. Но ведь, наверное все-же не в этом истинное качество жизни? После окончания горного Сухинину много довелось помотаться по российской глубинке. Ямало-Ненецкий, Якутский округа. Алтайский край, Ее величество Тюмень-столица деревень! Хотя, побывали бы вы в Тюмени теперь! Нынче побывали бы! Особняки у специалистов работающих в газовой и нефтяной отраслях, не хуже, а то и побогаче чем у иных московских. А когда живешь со своей отрадой в высоком тему… То какая тебе разница, какой у тебя из окошка вид – на Воробьевы ли горы, как у Митрохина в его таун-хаузе, или на берега реки Туры, как из окна трёхэтажного теремка Вовы Кобелева…

Сухининское сознание сделало переключение программ, и он вспомнил, как прошлое лето они с Пузачевым и Митрохиным летали в Тюмень поздравлять Вову Кобелева с юбилеем. Пузачев взял с собой и Веронику. Вот тогда Вероника и сказала, что кабы могла бросить всё… Она, наверное, под этим всем имела тогда ввиду Пузачева и его одиннадцать процентов момонны, вобщем, она сказала, что тогда жила бы она в таком городке, где из окон спальни на третьем этаже собственного особняка, видно природу, нетронутую Лужковым и Церетели.