Мир юных - Крис Вайц

Дыхание возвращается ко мне небыстро.

– Черт, сестренка… – бормочет Питер.

– Я могу пригодиться, – повторяет Пифия.

Донна поднимает меня с асфальта. С трудом сдерживает смех.

Я, согнувшись в три погибели, тычу вверх указательным пальцем – мол, внимание, речь держать буду.

– Добро пожаловать в команду, – выдавливаю из себя.

Теперь и у нас есть свой хоббит.

Донна

Проезжаем бывшую школу Питера, Стоунволл, на Астор-Плейс. Здесь учились старшеклассники геи, лесбиянки и трансгендеры, к которым в «нормальных» школах относились хреново.

Питер. Старая добрая альма-матер.

Я. Клевое заведение было?

Питер. А то! Гейское-гейское, веселей не придумаешь. Занятие по дизайну интерьеров, изучение мюзиклов, а на третьем уроке – дискотека. Потом у лесбиянок – урок кройки и шитья. (Задумывается.) Да нет, обычная школа. Только не травил никто. По крайней мере за то, что ты – гей. Скорее, могли травить за то, что недостаточно гей.

Я. Ну… теперь-то стало лучше, да? В смысле, народу уже типа недосуг гомофобией страдать.

Питер. Точно. Ура. Я всегда говорил – нам дадут жить спокойно, только когда мир сдохнет.

Решаю сменить тему и спрашиваю у всех:

– Слушайте, а вам задавали рассказ «На реках Вавилонских»?

Джефферсон. Это который про парня из будущего? Он попадает в таинственный город, разрушенный после Третьей мировой войны. А город подозрительно напоминает Нью-Йорк.

Пифия. Ага. Мы его как раз читали. Ну, перед Случившимся. Прикольно было.

Я. Самый крутой апокалипсис – в фильме «Безумный Макс 2: Воин дороги».

Джефферсон. Ты у нас просто перекати-поле.

Питер. А мне всегда зомби нравились. Но те, что медленно бродят. Которые бегают, сильно страшные.

Я. А как вам «Бегство Логана»? Мы с вами типа такие Логаны. У них там все классно, только в тридцать пять лет людей убивают.

Питер. В тридцать пять? Старики!

Пифия. Мне нравятся разные суперспособности. Вроде теликинеза.

Я. Да уж. Наш апокалипсис – отстой. Кругом воняет, и у нас ни суперспособностей, ни крутых наворотов типа ховерборда. (Кричу в кабину.) Эй, Умник, почему ты не умеешь делать ховерборды?

Умник. Законы физики не дают.

Я. А, и ты отстой.

Умник (обиженно). Я не отстой.

Я. Не парься, Ум. Я пошутила. Шутка юмора. Сарказм. Короче, говорю то, чего на самом деле не думаю.

Умник вытирает лицо. Он часто так делает – будто не вытирается, а прячется. Типа: «Ну что за напряг выуживать из ваших слов настоящий смысл! Утомили».

До самой церкви Грейс-черч, где дорога забирает левее, на улицах спокойно. Питер стучит по крыше кабины, и Джефф останавливается.

Питер. Пойду замолвлю за нас словечко перед Патроном.

Джефферсон. Некогда.

Питер. Да ладно, все у нас пучком. Зомби не пристают, пули не летают.

Я. С чего ты взял, что Бог на тебя внимание обратит? И что он вообще, блин, существует?

Питер. Хуже не будет. Аргумент Паскаля. Если ты веришь в Бога, а его нет, все равно помрешь и про ошибку свою не узнаешь. Но если он есть – та-дам! Джекпот твой.

Джефферсон. Ладно.

Питер. Спасибо, шеф. Я мигом.

Он отдает мне свою арматурину и выпрыгивает из пикапа.

Двери церкви большие, деревянные и закрытые. Кто-то краской написал на них на латыни: Quem Quaeritis in Sepulchro, O Christicolae?[2]

Питер подходит к этим огромным деревянным дверям и распахивает их.

И тут… Ужас. Из церкви вырывается зловоние – не запах даже, а ощущение, толчок.

В приоткрывшихся дверях видны люди. Море людей. Везде – на скамьях, в проходах. Мертвые тела прижаты друг к другу так плотно, что до сих пор стоят. Будто все они рванули в небесное консульство, да так и не получили разрешение на въезд.

Питера скрючивает и начинает рвать. Остальные застыли как вкопанные.

Я выпрыгиваю из машины и вместе с Джефферсоном с трудом закрываю двери.

Все молчат. То есть мы, конечно, похожее уже видели. Сейчас, если у тебя есть глаза, таких кошмаров насмотришься – ой-е-ей. Народ умирал за обеденным столом целыми семьями – как на неправильном Дне благодарения с картины Нормана Роквелла. Взрослые на коленях стариков-родителей. Я как-то зашла в центр йоги, так там люди, короче, раскатали маты и медитировали до самого конца.

Новая поза – поза трупа.

Однако Питеру такое в новинку. И что теперь делать с этим его экзистенциальным кризисом?

– Глянь, Питер, ну и название! – Я, как дура, тычу пальцем в китайский магазин через дорогу. – «Счастливчик Хер».

Но Питер сидит на бордюре и пялится в никуда.

Подходит смущенный Джефферсон, кладет руку Питеру на плечо, опускается рядом.

Питер. Я-то думал, он просто о нас забыл. Так, затерялись где-то в большом кармане. Но теперь… Он нас вышвырнул. К черту на кулички.

Судя по его тону, имеется в виду «Он» с большой буквы.

– Аргумент Паскаля, дружище, – улыбается Джефферсон. – Посмотрим, чем дело кончится.

Питер медленно кивает, глубоко втягивает ноздрями воздух и встает.

Пора на борт.

Жуткое предзнаменование. Хочу домой, в свою лачугу, читать старый «Пиплз». Но… Письмо.

Вашинг оставил мне конверт. Типа: «Не вскрывать, пока не умру». Господи, почерк такой неразборчивый, типа Вашингтон карябал не той рукой. Хотя суть ясна. Будь рядом с Джефферсоном. Заботься о нем. Люби его. Чего он от меня хочет? Раз – и полюбила? То есть я-то Джеффа, конечно, люблю. С пятилетнего возраста. Но есть любовь просто и Любовь с большой буквы.

Есть ведь?

В общем, я теперь Джефферсоново прикрытие. И это главное.

Джефферсон

Юнион-сквер лучше бы объехать, но после вестсайдского пожара боковые улицы с Десятой по Тринадцатую заблокированы машинами, разлагающимися телами и обломками зданий. Вот вам и обратная сторона путешествия на «Чиките» – ей нужна свободная дорога. Может, расчистить себе путь на запад и получилось бы, но выходить из пикапа здесь опасно – случись что, прорваться на тесных улицах нам будет трудно.

Юнион-сквер – это нечто.

Когда все пришло в упадок, и электричество исчезло, на площади собралась уйма народа. Скауты, не теряющие надежды. Свечи, косячки с марихуаной, вегетарианские запеканки. Потом появились и заиграли барабанщики. Их приходило все больше: конгеро из Восточного Гарлема отбивали ритм на высоких латиноамериканских барабанах-бочках, рокеры из Ист-Виллидж гремели ударниками, уличные музыканты молотили по перевернутым пластмассовым ведрам из-под краски. Чем сильнее свирепствовала Хворь, тем шире и шире становился людской круг – словно город пытался доказать, что его сердце по-прежнему бьется.

Люди стекались отовсюду. И барабанили. Даже те, кому медведь на ухо наступил. Барабанили, барабанили – точно отпугивали злых духов. Не останавливались ни на минуту, а когда Хворь брала над ними верх, валились на свои барабаны и умирали.

Барабанный бой на Юнион-сквер не смолкает никогда. Ночи без автомобильного шума сейчас такие тихие – разве что собака залает или кто-то вскрикнет. И если ветер дует в нашу сторону, он доносит ритм барабанов на Вашингтон-сквер. Кое-кто называет этот неумолкающий ритм зловещим. Как призывы неприкаянных душ.

А мне нравится. Я даже поймал себя на забавном суеверии: когда стук барабанов умолкнет, наступит настоящий конец света.

И все же ехать через Юнион-сквер без особой необходимости я бы не стал. Там полно чужаков. А чужаки означают риск.

Приближаемся. Барабанный бой становится громче. «Нью-йоркские костюмы» (народ часто разживается здесь нарядами), «Зен-гриль», «Распродажа DVD» (в основном порно), салон красоты «Стиль жизни».

– Ты еще помнишь, что такое стиль жизни? – спрашиваю у Умника. – Когда все кончится, обязательно выработаю себе крутой жизненный стиль.

Умник редко считает нужным отвечать на то, что ему говорят. Я слышу:

– Хорошая подборка шахматных учебников.

Это он про проплывающий справа книжный магазин «Стрэнд». «Книжные полки длиной в 18 миль», – гласит хлопающий по стене баннер.

Барабаны все громче. Над кронами деревьев, напоминающими головки брокколи, вырастает Эмпайр-стейт-билдинг. Интересно, видит ли меня оттуда Старик?

Ей невозможно противостоять, этой синкопе сотни разрозненных перкуссий. Умник начинает что-то отстукивать на дверце. Донна ритмично бьет ладонью по крыше кабины. Наверное, вот так же барабанили на улицах древние римляне, когда их империя катилась в тартарары.

Донна

Раньше, до того, как наступил великий трындец, имелась у нас такая штука – общественный договор, кажется. Мол, давайте относиться друг к другу клево, не то нас ждет полный бардак. Речь, конечно, не о рае на земле. А о том, что так жить проще. Это срабатывало даже с теми, кого видишь первый и последний раз. И с теми, кто в твою сторону головы не повернет. Кругом были сплошные «пожалуйста», «спасибо», «простите-извините». Кто первый поднял руку, тому и достается такси. Ну, вы поняли.