О гномах и сиротке Марысе - Мария Юзефовна Конопницкая

уж заплачет — значит, неспроста. И хоть жил-то на свете всего полгода, а уже улыбался матери, тянулся к ней ручонками и щебетал, как птичка.

Но матери не сиделось дома, она то и дело к соседкам бегала — язык почесать. Тут постоит, там посидит и до того заболтается, что про всё забудет: и про горшки немытые, и про бельё нестираное — про всё на свете, даже про Ясека своего.

Вот однажды прокрались к ней гномы в избу, смотрят — дверь настежь, хозяйки нет, в углах поросята роются, а в колыбельке ребёночек плачет. Недолго думая схватили они ребёнка и утащили к себе, а в колыбель Хвоща подложили, начисто сбрив ему бороду.

Воротилась мать — глазам своим не верит: что это с ребёнком? Голова дынькой, личико в морщинах, пучеглазый, ножки коротенькие, как у утёнка.

Испугалась баба.

— Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! — говорит, а сама глаза протирает: думает, может, привиделось.

А ребёночек ну орать:

— Есть хочу!

— Ясек! Ясечек! — уговаривает мать.

А он поглядывает на неё исподлобья и знай верещит:

— Есть хочу! Есть хочу!

Накормила она его, укачала: авось теперь заснёт.

Но не тут-то было! Только отошла от колыбели — он опять в крик:

— Есть хочу! Есть хочу!

И так раз десять до вечера. Мать ума не приложит: что за напасть, почему Ясек таким обжорой стал?

Сунула ему в одну руку кусок хлеба, в другую — морковь, уснул.

Но на другой день спозаранку опять за своё:

— Есть хочу! Есть хочу!

«Волк тебя сглазил, что ли? Никак не наешься!» — думает мать. Кормит подкидыша, а сама удивляется: что с Ясеком? Бывало, меньше воробышка съест, а теперь никак не накормишь.

Ни на шаг от колыбели не отойти — стой да пихай ему в рот. А он чавкает, как старикашка, лягушачьи глаза выпучил, на себя не похож — словно подменили.

Прошёл день, другой, прошла неделя. Стала крестьянка примечать: оставит что-нибудь в горшках, а сама из дому отлучится — кто-то всё подчистую съедает: и горох и клёцки.

— Вот чудеса! — охает она, теряясь в догадках.

Сначала на кота подумала. Отлупила его, заперла в чулан и ушла. Воротилась домой — горшки пустые, сковорода вылизана, заправки как не бывало. Отперла чулан — кот сидит, как сидел, только мяучит жалобно и бока ввалились от голода. Ну, если не кот, значит, Жучка!

Жучкой чёрную собачонку звали, которая хату сторожила. Схватила хозяйка палку — и ну её отделывать. Лупит и приговаривает: «Вот тебе! Вот тебе! Получай!» Собачонка визжит от обиды, от боли, скулит, извивается, а деться некуда — сени заперты. Наконец умаялась хозяйка и отшвырнула палку в сторону. Бедняга Жучка, поджав хвост, с жалобным визгом уползла в хлев и там до самого вечера зализывала бока.

На следующий день крестьянка заперла кота и Жучку в чулан, поставила горшки в печь и пошла к соседке.

Посидела, поболтала, вернулась — а дома сущий ад!

Кот с собакой в чулане дерутся — только шерсть клочьями летит; печь открыта, горшки пустые, сковородка блестит, будто её вымыли, а младенец в колыбели орёт, надрывается.

Схватилась крестьянка за голову. Но потом взяла её злость, сжала она кулаки и говорит:

— Погоди ж ты, вор проклятый! Я не я буду, коли тебя не подстерегу!

И подошла с этими мыслями к подкидышу, который орал благим матом.

Кормит бедная мать ребёнка, а у самой слёзы градом катятся: не узнать Ясека! Раньше, бывало, сядет с ним на порог, и, кто ни пройдёт, все на него любуются: другого такого мальчика во всей деревне не сыскать! А теперь с этаким страшилищем и людям на глаза показаться стыдно.

Не улыбается, не лепечет, ручонками к материнским бусам не тянется, лежит одутловатый, морщинистый, лысый, точно старикашка.

И расти не растёт, одна голова наливается, большущая, тяжеленная, как дыня.

Одно слово — урод!

Уж чего-чего она не делала, чтобы порчу отвадить: и три уголька раскалённых, три крошки хлебные в воду бросала; и в бузинном отваре его купала — верное средство от дурного глаза; и барашками с вербы окуривала, и щепой трухлявой ивы, что на распутье растёт, — ничего не помогло. А тут ещё и в хозяйстве убыток! Еды на двух мужиков наварит, а домой вернётся — есть нечего.

— С ребёночка что взять, — говорила несчастная женщина. — Но уж вору этому я не спущу! Ни за что не спущу!

II

На другой день наварила она горшок капусты и горшок гороха, нажарила целую сковороду свиных шкварок, поставила в печь, закрыла её, покормила рабёнка, взяла с собой кота и Жучку и ушла.

Но ушла недалеко — схоронилась за углом и подглядывает в окошко.

Видит — приподнялся ребёночек, сел в колыбели, озирается по сторонам: нет ли кого в избе? Потом выкарабкался из колыбели — и шасть к печке! Подошёл, открыл заслонку, потянул носом, жмурясь от удовольствия — очень уж вкусно шкварками запахло, — и стал искать ложку. А ложки были высоко, на полочке, никак не достать. Вот он влез на сундук, взял ложку побольше, выдвинул