Клуб интеллигентов - Антанас Пакальнис

храмовым праздникам буйствует, по понедельникам трудовую дисциплину нарушает. А пить начинает с пятницы после обеда... Будьте здоровы, товарищ бригадир!

— На здоровье, Валдас. Совершенно правильно. Пьет четыре дня в неделю.

Заканчивая десятую бутылку лимонада, друзья отклонились от повседневных дел в сторону проблем мирового масштаба. Разрешив их по-деловому, перешли на квас производства Минкштимаса. И тут бригадир, уставившись на собеседника, глубоко задумался.

— Изъясняешься ты, Валдас, умно, как прокурор, а говорят, что ты — дурак...

Валдас будто от сна очнулся:

— Кто говорит? Никто этого не говорит.

— Говорят...

— Так ты и сам дурак! Чего к дураку лезешь-то?

— Я — дурак? Да я тебе покажу! Моя голова — не чета твоей.

— С тобой не поменяюсь, господин старшина!

— А-а, и ты туда же, раскоряка! Демагог!

— Я тебе не педагог! И не говори нецензурных слов. Как еще товарищеский обсудит!..

— Я обращусь в высшие инстанции.

— Не прыгай выше пупка! Задержат тебя и на других станциях, фельдфебель! Не стони!

— Шиш ты еще получишь, а не трудодни.

— Мне приписанных и не надо. Сам зарабатываю, господин околоточный.

Поговорив подобным образом еще минутку, оба почувствовали, что настало время драться. Драться неизбежно, обязательно, ибо решить словом ничего было нельзя.

Именно в этот момент взгляд Дзидаса, скользнув мимо плеча Минкштимаса, неожиданно уперся в другого Дублиса, который по-генеральски улыбался со стены, с большой фотографии. Водянистые, выцветшие глаза светились энергией и разумом.

Словно внезапно разбуженный, Дзидас, не отрываясь, глазел на огромный, вставленный в рамку снимок, и его рука, сжавшая горлышко бутылки, разжалась, упала на стол.

«Значит, любит меня! Уважает! А‑а‑а!»

— Когда увеличил? Когда ты успел? — скрипящим голосом, но просияв, спросил бригадир, показывая на портрет. Минкштимаса еще продолжала трясти злость, и парень молчал.

А лик Дублиса на снимке был так приятен и симпатичен, что живой Дублис не сдержался:

— Скажи, когда ты успел? Ну в самый раз!

Валдас наконец опамятовался:

— Так это я... в свободное время...

— Ты сам?

— Трудно, что ль...

Дзидас подскочил, протянул ладонь.

— Дай руку, Валдас! Мастер! Налей квасу. Прости, что... Нервы. Мужики вконец истрепали, Ты мне как брат родной. Как прежде...

Потряхивая обмякшую руку Минкштимаса, бригадир надумал пошутить:

— О, я еще тебя пощупаю! Скажи, змей, кто убил Кеннеди? И ты не знаешь?

— Которого?

— Обоих.

Лицо Валдаса украсила замысловатая и хитрая усмешка.

— Я, — сказал он. — Я убил!

— Ты? — Дзидас выпучил глаза, остекленелые от кваса. — Не может быть! А потом разразился смехом: — Ты? А как ты, ужака, туда пролез, а? Говори, как? Ах, беспутный!

Минкштимас, довольный, тоже хохотал, захлебываясь и охая.

ХУЛИГАНЫ

Тяжело, медленно, будто нагруженные бомбовозы, летали сонные осенние мухи и дохли со скуки. Жена председателя колхоза Кулокене била их старой газетой. Неожиданно взгляд ее зацепился за строки какой-то заметки, и женщина принялась читать. И так углубилась, что даже не вступила в разговор с соседкой, которая уже давно сыпала через окно наисвежейшими окрестными новостями.

Потом глаза ее загорелись вдохновением и она обратилась к мужу, уплетающему гуся:

— Знаешь, есть такой закон. Против хулиганов.

— Давно знаю. Но мы не хулиганы, и нас он не касается, — равнодушно отозвался муж, вовсе не замечая страстно горящих глаз супруги.

— Зато вокруг хулиганами кишмя кишит! Шага ступить нельзя.

— Снится тебе. С чего бы?

— А вот возьми хоть и Рамялиса. Хулиган первого сорта. На всех собраниях тебя критикует, а ведь собрание — публичное место! И еще говорит, что мы зажимаем критику. Наоборот, ты всегда просишь высказаться, а все молчат.

— А, этот. Мы его за язык в товарищеский суд передали. Наказали уже.

— Погладили, а не наказали. Знал бы ты, что он о тебе болтает! Говорит, Кулокас с людьми не считается, гоняет, поедом ест. Злее помещика, говорит. Разве это не клевета на колхозный строй? Еще и меня зацепил: бездельничает, дескать, Кулокене, могла бы пойти огороды полоть.

— А как ты к нему придерешься? Вообще-то он человек трудолюбивый и спокойного нрава.

— Спокойного? Да он весь как чирей — не дотронься. А ты возьми, напустись на него — увидишь. Только старайся при свидетелях.

— Кто же пойдет в свидетели...

— А твои подчиненные? Откажутся — с должности вон, трудодни спишешь. Засвидетельствуют. В борьбу должна включиться вся общественность.

* * *

И свидетельствовали.

На другой день, встретив Рамялиса, Кулокас, даже не поздоровавшись, набросился на него с обвинениями: вчера, мол, тот пьянствовал, побил в школе окна, жену и детей прибил, потом колхозную контору пытался поджечь, председателя последними словами выругал, и того чище.

Рамялис слушал и думал: «Кто из нас с ума сошел — председатель или я?» Не выдержали такой клеветы нервы колхозника, и бухнул он Кулокасу:

— Или к черту, брехун! Скройся с глаз моих!

Кулокас, просияв, повернулся к стоящим рядом заместителю и бригадиру:

— Слышите, он мне угрожает! Будьте свидетелями.

Все трое за ночь вымучали заявления, вызвали уполномоченного апилинковой милиции Безменаса и... и Рамялису принесочили пятнадцать суток. За хулиганство.

У правосудия были основания — заявления трех серьезных свидетелей: Рамялис давно собирался убить председателя колхоза, постоянно угрожает и поносит его. Кроме того, пытается разрушить колхоз, свергнуть Советскую власть и т. д.

* * *

Успех зажег в сердцах Кулокасов огонь решимости. Их взгляды шныряли по всем углам, упорно выискивая жертвы. А кто ищет, тот находит.

— Старика Вербилу надо бы заломать, — молвила Кулокене Кулокасу. — Встретила давеча в магазине, а он при всех и говорит: «Не собираетесь ли уже в город? Слышал, и домик строите». Так оскорбить приличных людей! Ему-то что за беда, раз дом строим! Хулиган!

— Правильно, — одобрил муж. — Вербила и в газеты пописывает. Пора по рукам дать!

Пострадал и старик Вербила. И как не пострадать: засвидетельствовали обе продавщицы. Не пойдешь в свидетели — председатель отберет и выпас и огород. Они и писали: «Вербила обозвал руководителя колхоза Кулокаса проходимцем, вором и расхитителем, на глазах колхозников подорвал его заслуженный авторитет.