Бирит-нарим - Влада Медведникова

Они увели Лабарту к костру, дали одежду, накормили человеческой пищей. Так он понял — если не раскрывать своей природы, люди будут видеть в нем человека.

Он жил среди них три дня, и страх гнездился в сердце, не отступал ни на миг. Лабарту пил кровь украдкой, в темноте, боялся сделать лишний глоток. Каждый шаг, каждое слово наполнял чарами — но, казалось, люди и без того были спокойны.

На четвертую ночь он покинул их, ушел звериными тропами на север.

Но знал теперь, что может неузнанным ходить и по дорогам людей.

Он нашел ее в краю, похожем на крик одинокой ночной птицы.

Здесь было море — волны разбивались о прибрежные камни, окатывали холодными брызгами, голоса чаек звучали как эхо прибоя. Каждый вдох полнился соленым ветром, деревья сгибались, покоряясь буре.

Здесь рос лес, тянулся вдоль берегов, и дальше, прочь от моря. Скрытые папоротником и подлеском, журчали ручьи, сливались, превращались в реку, — а она спешила обратно, к соленым волнам. Лес казался бескрайним, но, идя вверх по течению, можно было покинуть его. Много дней пути голос хвои и шелест листьев будут сменять друг друга, а потом откроются другие края.

Но Лабарту оставался здесь, его заворожило море.

Оно менялось.

Сперва рвалось на землю, словно желало поглотить ее, и многие дни прибой разбивался у самой кромки леса. В это время берег был пустынным, Лабарту бродил там один, по колено в воде, или сидел на высоком камне, смотрел на волны — пока жажда не начинала биться в сердце, затуманивая мысли.

Затем море отступало, обнажало дно, но оставляло память о себе. Водоросли оплетали мокрые камни, ракушки хрустели под ногами, впивались в кожу. В эти дни тысячи птиц слетались на обнажившийся берег, и от их криков и хлопанья крылье звенело в ушах.

Следом приходили и люди. Они ловили рыбу в отмелях, разбивали раковины и доставали моллюсков. Это были удачные дни для людей, время легкой добычи.

В эти дни Лабарту реже выходил к морю — кроны деревьев смыкались над ним, он блуждал по звериным и человечьим тропам.

Люди знали его — и те что жили у моря, и другие, кочевавшие вдоль реки. Он приходил в их селенья, задерживался, но не надолго, — и все видели в нем человека, считали странствующим охотником. Но разве он не был охотником, одиноким, блуждающим в чужом краю?

Только эта земля уже не была ему чужой. Он знал лесные тропы, время бегства и возвращения моря, знал, когда зима сменяет осень. Он стал понимать речь здешних людей — туманную и холодную, напоенную запахом хвои. В его снах и мыслях она сплеталась с языком страны черноголовых, словно его душа могла говорить теперь разными голосами.

Я живу здесь, пью кровь, здесь нет никого, кто бросил бы мне вызов, — говорили непрошенные мысли, и слова причудливо переплетались, окрашивая друг друга. — Я хозяин этой земли.

Он знал, это правда, но рядом с этой правдой всегда таилось отчаяние, рядом всегда была память о зное, текущем с небес, память о Шебу и Тирид и городе, который они оставили.

Лагаш, — говорила память, и звала уйти прочь, куда угодно, лишь бы не оставаться на месте.

Но он не хотел уходить.

Сидел на камнях, смотрел как набегают и отходят волны, слушал крики чаек. Он был зачарован.

Но он встретил ее не у моря.

Этот ручей рождался в глубине леса, — стоило закрыть глаза, и воспоминания приходили, наполнялись журчанием родника среди камней, ледяным вкусом воды, запахом сосен. Но здесь ручей уже был близок к реке, струился медленней, кустарники тянули ветви к его широкому руслу.

Лабарту стоял на берегу, следил, как солнечный луч выныривает из-за туч, вспыхивает на воде, гаснет снова. И, вторя ему, вспыхивали и гасли мысли, — каждая была такой же внезапной и яркой, и каждая угасала также, исчезала, почти не оставив следа в душе. Мысли о стоянке людей, приютивших его прошлой ночью; о жажде, которая придет позже; о том, что море вскоре вернется.

Думать об этом — все равно, что не думать ни о чем, ничего не ждать. Блуждать между воспоминаниями и миром яви, едва сознавая, что происходит вокруг.

А потом он заметил ее.

Она была на другом берегу — спускалась к воде, обеими руками держала высокий кувшин. Ступала осторожно, чтоб не оступиться на влажной глине, смотрела вниз. А когда наклонилась, зачерпывая воду, солнце вспыхнуло на ее волосах, они стали сияющими, золотыми, а потом померкли вслед за бликом в теченье ручья.

Предчувствие восторга, бескрайнего и неотвратимого как прилив, захлестнуло сердце.

Она моя, она будет со мной.

Он рванулся вперед, в шквале брызг промчался на другой берег, схватил ее. Кувшин разбился, полоснула дальняя боль, запах крови смешался с запахами леса.

Она сопротивлялась, но не кричала, лишь билась в его руках.

Заберу ее, украду ее, она моя.

Она пил ее кровь, ее боль и силу, и, когда осталась лишь последняя искра жизни, дрожащая и угасающая, — выпрямился, прокусил жилы у себя на запястье, прижал к ее губам. Его душа, переполненная солнечным огнем кричала: Ты останешься со мной!

Этот крик был в его глазах, в его крови. И та, которую он все еще держал крепко, как пойманного зверя, сделала глоток, потом еще один, и закрыла глаза.

Лабарту едва заметил, как разжал хватку, как обнял и прижал к себе девушку, имени которой еще не знал.

Моя кровь… оживляет ее.

Он чувствовал это — возрождение, преображение жизни, стук сердца — свой и ее.

Он был готов к этому, ведь и Шебу, и Тирид столько раз объясняли, что нужно делать, и что будет. Но это были всего лишь слова, а мир, менявшийся с каждым мгновением — был настоящим.

Она оживала, и ее жизнь все ярче, все ослепительней разгоралась в его сердце. От каждого вдоха свет становился все нестерпимей, все трудней было думать. Облака затянули небо, ни единого блика на воде, — но сердце звенело от солнечных лучей.

— Дитя моего сердца, — прошептал Лабарту на языке этой земли.

В каждом слове был вкус крови, голос воды и запах соснового леса.

— Я не кричала, потому что не испугалась, — сказала она.

Теперь Лабарту знал ее имя. Кэри. Стоило мысленно произнести его — и каждый вдох становился светлей и спокойней.

— Не испугалась? — повторил Лабарту.

Они сидели вдвоем на прибрежных камнях, и едва верилось, что эти скалы, деревья и волны помнят его одиночество. Теперь движения и чувства, лучи солнца и дыхание моря стали общими для двоих. Радость, неведомая прежде, полнила сердце до самого дна, душу — до самых темных глубин.

Кэри улыбнулась. Ее глаза были цветом как море перед штормом, завораживали, соленый ветер жил в них, качался прибой.

— Я знала — ты охотник, ты хочешь украсть меня, чтобы я стала твоей.

Ее голос тоже был здешним — скользил легко, менялся, то глубокий как лесная тень, то прозрачный как облака на рассвете.

— Поэтому я не испугалась, — продолжала Кэри. — Я дралась, чтобы узнать, слабый ты или сильный. — Она улыбнулась вновь, сжала его ладонь. — Я только не знала тогда, на кого охотится этот охотник.

Ветер перемешал их волосы, переплел золотые и темные. И чувства сплелись также: глубинный жар, восторг и нежность отражались друг в друге, разгорались, сияли все ярче. Мысли исчезли, распались на всполохи и звуки, но одна задержалась, звенела эхом:

«Мое испытание — завершилось теперь».

Сидя у догорающего костра, он думал: Теперь у меня есть дом.

Кэри спала, положив голову ему на колени, и он не шевелился. Смотрел в темноту, где деревья переплетались ветвями, шептались друг с другом. Перебирал ее волосы — ночь украла их сияние, превратила в туманные волны.

Оленьи шкуры под шатким навесом, едва тлеющие угли в очаге, поляна в лесной глуши — с заходом солнца, снова и снова, Лабарту возвращался сюда вместе с Кэри. Где бы ни бродили они днем, вдоль моря или по берегам ручьев, — ночь заставала их здесь, в охотничьем шалаше.

Моя Кэри, моя земля и мой дом.

Кэри не испугалась его в тот первый миг, и от этого сам он стал бесстрашным. Ее свет не покидал сердца, и от этого каждое утро на рассвете ему хотелось петь. И он пел, без слов, как поют птицы, и не помнил тогда кто он — человек, зверь или демон.

Но Кэри просыпалась от его голоса и своей жажды, и он вспоминал.

Он был демоном, ходящим по тропам людей, и Кэри шла теперь вместе с ним.

Одна из троп привела их в родное селение Кэри, но Лабарту не замедлил шага и не повернул прочь. Отец Кэри встретил его гневом, но Лабарту сложил к его ногам волчью шкуру и оружие, украденное у людей моря. Этой ночью горели праздничные факелы, звучали песни и кровь опьяняла. «Навещайте нас на исходе луны», — просила мать Кэри, и, когда серп луны почти истаял, они пришли вновь. И поступали так каждую луну, хотя Кэри не тосковала по прежнему дому.