Год цветенья - Игорь Малишевский

Пожалуй, последовательность сцен, отвечающих за умыкание, наиболее запоминалась в потоке клиповой режиссуры. Среди пустынных зимних антиутопических дворов бредет процессия: дочь некогда возлюбленной шпионки, неряшливая кудрявая тетка с волшебным посохом, ее муженек с очень представительной и солидной бородой. За ними, по глубоким сугробам, танцуя, бросаясь снежками, прощаясь с жизнью – юная внучка без волшебных способностей – ее должны над котлом с зельем изнасиловать и оплодотворить несколько шагающих в сторонке молодых хулиганов с баскетбольным мячом. Потом ценой жизни беременной роды ускорят, в результате родится ребенок, совершенно точно магически одаренный. Часовщик издалека провожает процессию. Крупным планом – лицо и воздетые руки жертвы, когда она беспечно раскидывает снежную пыль. И вот грузно, нерасторопно Часовщик всходит по лестнице, попадает в что-то вроде советской коммунальной квартиры, одним ударом руки убивает бородатого папашу, на кухне топит в вареве истеричную мать, затем в чем-то вроде тесной раздевалки расправляется с галдящими насильниками, что уже примеряли ритуальные черные балахоны. Наконец, через долгие сложнейшие пролеты и коридоры Часовщик всходит в спальню, где сидит, болтая ногами в шерстяных теплых носках, бедная жертва. «Пойдем со мной. Смерти не будет», – уводит ее за руку Часовщик, спасает от неизбежной участи, отправляется в те края, куда волшебникам путь заказан. Этот эпизод я смотрел с большим вниманием.

Закончился фильм, мы спускались к выходу, неспешно, в молчании. После темного зала и громыхающего серо-зелено-коричневого хмурого экрана золотисто и пурпурно светились кафе, слух чутко ловил переменчивое щебетание обыденных звуков, тихой музыки. Я сжимал горячую лапку моей спутницы, та была будто оглушена, задумчива, по-детски любопытно приоткрыла губы, на лицо ее падал электрический и одновременно солнечный из-за стекол у выхода свет.

– Знаешь, Андрей, что я тут нагуглила, – копаясь в телефоне, сказала она уже в машине. – Прикинь, Андрей, а эта девушка – ее Часовщик с собой взял, она совсем не внучка той самой противной, ну, я про девушку, которую он увез. Тут какие-то укуросы в интернете теорию написали, что типа каждый цикл матрицы, каждые три поколения Часовщик приходит, убивает там родителей, все такое, а внучка очередная ему раз в зубы – нет, не пойду с тобой, останусь ребеночка рожать. И он так целую тыщу лет приходит, пока одна ему наконец «да» не скажет. Андрей, вот это они упоролись, тысячу лет ждать свою любовь, а?

– Да, пожалуй, действительно долговато, – не мог не согласиться я.

Глава 5

– Дрюш! Останови, Дрюш! Смотри, – мы плавно притормозили на пустом изгибе спуска к реке – где тормозить, в сущности, без крайних обстоятельств не следовало, где среди маленьких деревянных домиков и зарослей не предполагалось парковки. – Погоди, вот! – проплывали мы мимо, она указывала куда-то за меня, и «Аккорд» остановился окончательно. Шалунья выскочила из ремня безопасности и автомобильной двери, вышел я, пока она оббегала автомобиль сзади и хваталась за мою нерасторопную лапищу.

– Да, ясноглазая Марго, что ты заметила?

– Глянь, Дрюш, какой гаражик! Это правда гараж? – потянула она меня назад через дорогу, от спешно брякнувшей вслед сигнализации. – Из него выезжают, выезжают?

Белый кирпичный гараж, прилепившись к одному из одноэтажных старинных домиков на этом протяженном спуске, отсекала от улицы крошечная яма – крепостной ров, на который накинут был мостик из темно-рыжих, почти коричневых металлических трубок, с прозрачной штриховкой лиственных промежутков между ними. Мы подошли к гаражу сверху. Трубки бело блестели и апельсиново грелись в солнечных лучах, светлела пересеченная их тенями канава с кустиками. Дозорная моя и я вслед за нею подняли головы: по другую, правую сторону дороги домики карабкались сложным разветвленным узором, каждый по собственному прихотливо-ступенчатому пути, на высокий холм, однако вершина холма оставалась заросшей и необитаемой. Ее занимали извилины сухих деревьев и кустов под тонким, уже не летними лучами вытканным теневым хаосом. В прозрачном воздухе коряги над городом возносились с нежным, чуть кремовым, но суховатым оттенком, а их окружала густая, еще болотная зелень с редкими свежими клочками желтизны – но под лучами и она незаметно желтела.

– Да, он выезжает из гаража, а машина колесами на флейте труб выстукивает собственный секундный ноктюрн, воображуля, – улыбнулся я, глядя на ее поднятый мягкий подбородок, на устремленную к пейзажу голову.

– Дрюуш, это ж просто круто! – особенно высоким девичьим голосом возвестила она. – У меня один одноклассник, придурок вообще такой, ляпнул один раз: махать, стебово! Типа ему вот сейчас махать просто. И мне махать!

Рассекая воздух руками, бросилась она назад, перерезая дорогу несущемуся еще вдалеке, словно убегающему с берега синему автомобилю, из которого – мелькнул секундно – вырвалось что-то про цветы, пока он миновал, разделяя ее и меня. Усаживаясь за руль и заводя послушный наш транспорт, я ласково похлопал мою утреннюю фею по плечу.

– А у тебя глаз, девочка, на некоторую сложную живописность. Гараж и холм, холм и гараж. Ты не желала бы поучиться рисовать?

Вопрос я задал во многом потому, что с пологого спуска к набережной, с ускорением, с надвигающимися переулками с крошечными забытыми киосками, с глыбами и башнями бело-розовых особняков должно было до светофора, в завершение протяженного пространства улицы мелькнуть одно здание. Я проезжал едва ли не каждый день мимо, запоминал, кажется, отдельные признаки (оно окружено деревьями, у него внутри ограды котельная, стены его, по-моему, выкрашен оранжево-пурпурным или темно-алым, в нем три или четыре этажа) – но целостный образ его в памяти не оставался, избегала отпечататься. Как будто бы в недрах этого здания сохранялась некая изначальная забытая трагедия. Как будто его пасть и окружающий мир спусков к реке однажды поглотили и захоронили внутри нечто бесценное, и оно теперь уклонялось от воспоминания и возмездия. Я не знал или не помнил, что именно там произошло.

– Не-а, Дрюш, я ж лентяечка, – лукаво погладила себя по волосам моя красавица, словно легкую перхоть стряхнула, пока плавно замедлялась перед поворотом на набережную машина. – Я просто жесть полную рисовала, когда мелкая была. И почерк у тебя, Рита, просто ад, это мне любой препод, кроме тебя, вечно гундит. А-ах! – театрально зевнула и расслабленно, неловко потянула руки с сжатыми кулачками.

По набережной мы неторопливо гуляли, соблюдая осторожность и не касаясь друг друга, а когда навстречу попадался кто-нибудь случайный, я особенно тщательно отделялся, сердито изучал телефон, изображая серьезного и делового, несколько даже скучающего старшего брата, которому зачем-то навязали, оторвав от работы, неумеренно резвую сестренку. Асфальтовую дорожку укрывали светлые колеблющиеся тополя с бледной листвой. Справа от воды отделяли заросли того, что я обобщенно именовал камышами, хотя располагались они, собственно, на берегу. Отсутствие прикосновений, защитный покров, дистанция между нашими пальцами сладко обостряла предчувствие того, что неизбежно произойдет позже: язвят и волнуют присутствующие рядом пальцы любимой, до которых нельзя дотронуться! В потенциальности ее касания – наслаждение, мысль о рае. Она хохотала и пританцовывала. Мы фантазировали вместе: в город нахлынули захватчики, например, антропоморфные лисы из соседнего заповедника, а мы – я, она, неважно кто – пробираемся под водой, выныриваем здесь в этих камышах, и потом, дерзкий, но абсолютно положительный лазутчик, на корточках и держа в правой руке благородно-черный автомат с тяжелым прицелом, пробираемся сквозь эти твердые, коричневатые стебли, разгребаем свободной рукой их сплошную податливую стену. Ужасно хочется в эти заросли пробраться и разузнать, что за ними таится. Главное, чтобы не гадюки – моя серпентофобочка никогда не созерцала настоящих змей, но заочно панически их боялась. Под ногами, на выбитом, беспорядочно структурированном асфальте отмечены были цифры и белые линии – расстояние, метры. Осень наступает, погода хорошая, светлая, а сама эта осень представляется мне тревожной, но, по вероятности, весьма счастливой, пусть учеба и отсутствие моих репетиций способны наложить некоторые ограничения.

А дневник брата начинался с угрюмой и ранней весны, с предварительных записей. Зима мучила Женю и сковывала, нагнетала все гуще мечту о свободе бесснежных передвижений. С конца февраля и до начала апреля лед и сугробы таяли с неуважительной, тяжкой, порою возвратной медлительностью. Брат боролся. Обманывало солнце, словно пять лет назад, просиявшее во второй половине февраля с запахами скорой весны. В дневнике несколько записей – рассечь заснеженную ледяную клетку!