Нескучные рассказы - Георгий Разумов

Случилось это году в сорок восьмом, а может, в сорок девятом, точно не помню. В наш магазин привезли невиданное лакомство – пряники. Никогда до этого никто из нас, пацанов, такого диковинного товара не видывал. Мы знали, что в сельпо, как именовали эту торговую точку, есть в продаже соль, керосин, подсолнечное масло, лавровый лист, килька и ржавая селедка в бочках, а так же большое количество консервных банок, которые назывались бычки в томате и килька в томатном соусе.

В то время нашей повседневной пищей была картошка, щи, каша-полба, пшенная каша. Хлеб картофельный с отрубями, черный и клейкий, как пластилин. Редко в каком доме был чай. А если был, то плиточный, в котором чая было меньше, чем непонятного качества и происхождения сухофруктов. Сахар водился редко. Продавался он в сельпо большими кусками, которые назывались головами, и был желтого цвета. Люди жили крайне бедно. Большинство домов были крыты соломой. Во многих домах полы были земляные.

О конфетах-пряниках и прочих яствах мы слышали только в сказках – и тут, вдруг, вот они, сказочные пряники, в нашем сельпо, и мы их видим воочию. Мы, пацанва, сбежались к магазину и набились туда, как селедки в бочку, и как грозно не кричал и не рычал на нас строгий на вид продавец дядька Васька Жучкин, мы упорно лезли к прилавку, и глазели на это диво дивное.

Короче, долго сказка сказывается – побежал я домой, рассказал братьям и сестрам про пряники, стали мы ныть и скулить, выпрашивать у матери, чтобы она нам купила пряников. Вздохнула мать, помнится, тяжко, собралась и ушла. Вернулась из магазина и принесла нам каждому по прянику, а нас было уже шестеро тогда. Ухватил я свой пряник, зажал в руке. Долго на него глазел во все лупалки свои, потом попробовал откусить – ничего не получилось: пряник был твердым, как камень. Я его и так, и эдак, начал сосать, грызть потихоньку, и вдруг почувствовал что-то необыкновенно вкусное: оно было и сладкое, и терпкое и еще какого-то вкуса-качества, названия которому тогда не было в моем языке. Когда я понял, как нужно есть этот диковинный продукт, я стал уже не очень-то торопиться, и растягивал удовольствие, сколько мог. Однако, все хорошее, как я заметил и тогда, и в последующей жизни, очень быстро заканчивается. Растаял во рту и мой пряник, до последней капельки растаял. Я старательно облизал все свои пальцы, на которых осталось что-то еще сладкое, и понял, что нет на свете ничего слаще и вкуснее, чем пряники. На душе и во рту осталось какое-то чувство радости, счастья, удовольствия, и бог еще знает каких чувств.

Впечатления от этого первого в моей жизни знакомства с радостями внешнего мира надолго врезались мне в память, и так уж что-то сложилось, что уже и во взрослые годы я, отведав многое и многое из того, что придумало человечество в еде, до самых последних лет сохранил особое отношение к вкусу старых, ссохшихся пряников. Что-то осталось в моей душе такое, что нельзя определить каким-то одним словом. В этом отношении к пряникам есть и ностальгия по детским годам, и благодарность за познание радости вкусной пищи и что-то еще в сознании, что где-то есть огромный мир, в котором есть место чудесам, подобным этим пряникам.

Понятно, что девочке-продавщице совсем были неведомы мои пряничные эмоции, но я уверен, что и в ее жизни, как и в жизни любого из нас, есть что-то такое, отношение к которому подобно моему почтению к тем первым пряникам из нашего сельпо.

Как я Ерёму бил

Приличные люди, обычно, поступив в первый класс какой-нибудь школы, эту же школу и заканчивают. По крайней мере, у большинства из моего окружения так оно и было. Редко кто учится в двух. Судьба, очевидно не собиралась относить меня к категории приличных, и я за свою школьную карьеру, если так можно выразиться, сменил восемь школ.

Впрочем, это мало относится к тому, что я хочу рассказать. Тем не менее, тогда всем станет ясной фраза, что второй, третий и четвертый класс я проучился в одной школе, это был самый длинный период пребывания в стенах одного заведения.

Итак, обо всем по порядку. Где-то в самом начале пятидесятых мой отец привез всю семью к месту своего нового назначения – это была глухое село, окруженное лесами и бездорожьем, аккурат в тех местах, которые изумительно описаны в книге «В лесах» дяденьки Мельникова, который еще почему-то был Печерским. Село было довольное большое, более шестисот дворов, ни электричества, ни радио, ни каких-либо приличных дорог в тех местах от сотворения мира не водилось. Народ был жутко религиозен, все в основном были староверами разного толка. Каждый толк имел свое кладбище, (в селе было пять кладбищ, стало быть, и пять толков) и люди меж собой общались весьма своеобразно, что уж говорить про пришлых.

Располагалось поселение вокруг большого озера, в центре стояло церковное здание, но служба в нем не велась, а здание использовалось под мастерские местной МТС, а вторая половина – под склад каких-то колхозных материальных ценностей, точно уже не помню. Где-то я уже говорил, что отец мой был учителем по образованию, кроме того имел хорошую хозяйскую хватку, был неплохим организатором, после войны строилось много школ и его часто направляли именно туда, где эти стройки велись.

Поселились мы в большом доме прямо на берегу озера, рядом с церковью, стоявшей на небольшом пригорке. Было лето, отец с головой окунулся в стройку, а мы, ребятня, начали осваиваться на новом месте.

Начался учебный год, я пошел в школу. Оказалось, что в одном классном помещении занималось сразу два класса, второй и четвертый, а учительница у нас была одна. Самое странное, что не смотря на то, что я был всего лишь второклассником, вышло так, что я был выше всех ростом и, как оказалось потом, сильнее всех мальчишек. Как-то мои отношения в классе сразу не сложились. Мне были чужды бесконечные выяснения этих пятидесятников, кулугуров или как их там еще, которые без конца дрались между собой, выясняя, чья вера правильнее, и чей бог лучше. Как это ни странно, но именно этим занимались почти все ученики младших классов на переменах, до уроков, и после уроков. Когда же ребята узнали, что я вообще не верю ни в какого бога, их удивлению не было границ, и я стал на первых порах объектом всевозможных придирок со стороны остальных пацанов. Кончилось это тем, что однажды я не вытерпел приставаний и оскорблений со стороны самого сильного, как до этих пор считалось, Ваньки Кириллина, и так его вздул, что с тех пор все остальные пацаны потеряли всякое желание больше приставать ко мне со своими божественными промыслами и разборками.

Короче говоря, так получилось, что я приходил в школу, учился и уходил, отношений с одноклассниками никаких не налаживалось. Я, конечно, замечал, что каждый раз после занятий пацаны кучковались неподалеку от школы, и выясняли там свои отношения, но мне все это было абсолютно не интересно, и я никогда там не задерживался. Где-то к концу третьей четверти я потихоньку и как-то незаметно сдружился с двумя пацанами из четвертого класса, и с одним из нашего, второго. Образовалась компания в четыре пацана. В свободное время мы играли в разные игры, прыгали в сугробы с коньков деревенских крыш, бегали в лес на лыжах, короче, вели обычную немудреную жизнь деревенских пацанов.

Не смотря на то, что я мало интересовался классными делами вне уроков, я все-таки нет-нет, да и замечал, что по каким-то неведомым мне причинам пацаны чаще всего били одного мальчика, Витьку Еремеева. Был он самый маленький в классе, тихий, мало заметный, все время шмыгал мокрым носом с бесконечным насморком. Одежда на нем висела каким-то самым непостижимым образом, и весь он обликом напоминал маленького мокрого воробья. На протяжении нескольких дней, предшествующих описываемому событию, я видел, уходя из школы, что мальчишки кучкуются, не расходятся и ждут. Ждут, когда появится на выходе из школы Витька Еремеев, или Ерёма, как звали его все. Он знал, что его будут бить, всегда оттягивал выход из школы, но начиналась вторая смена и ему нужно было уходить, так как коридора в школе не было, в класс мы заходили сразу с улицы. Однако, выходить все равно было надо, он выходил, и все его начинали лупить. Били здорово, со старанием. Так мне рассказывали потом пацаны. В тот раз, о котором идет речь, когда закончились занятия, я вышел немого позже обычного, задержала учительница зачем-то. Ко мне подбежал Генка Абросимов, наш пацан, весь возбужденный, стал настойчиво звать меня бить Ерему. Не знаю почему, но я поддался на его призыв, и тоже стал ждать, когда Витька выйдет из школы, чтобы принять участие в его избиении. И вот Ерема вышел, с убитым видом он шел, как на заклание, к нашей группе, деваться ему было некуда. Он подошел, и избиение началось. Помню, я с каким-то ожесточением вмазал ему кулаком по лицу, попал по носу, брызнула кровь. Витька, как подкошенный, упал на землю и как-то весь съежился, вид его стал жалким, обреченным. Он лежал и плакал тихими беззвучными слезами, и во всем его облике чувствовалась какая-то безысходная обреченность и что-то еще, не передаваемое словами. Эта картина буквально перевернула мое сознание, мне стало его смертельно жалко, меня охватило чувство беспредельного сострадания к нему и в то же время ожесточенного негодования к тем, кто его избивал. Я буквально вырубил опять же самого рьяного и настырного Ваньку Кириллина, оттолкнул еще пару пацанов, поднял плачущего Ерёму со снега, обнял и сказал: все, Ерема, не плачь, больше тебя никто никогда ни разу не тронет, а тронет – будет иметь дело со мной. Слышали? – спросил я пацанов – кто тронет – убью, вы меня знаете. А ты, Ерёма, теперь мой друг!