О чём умолчал Мессия… Автобиографическая повесть - Голиб Саидов

Среди многочисленных ремёсел, коими в совершенстве владел мой прадед Саид, следует упомянуть ещё одно – виноделие. В верхней части дома (боло-и-хона) хранились многочисленные глиняные кувшины (хум) с приготовленным вином (май) и различными напитками (шарбат).

Однажды, когда прадед, по обыкновению, в очередной раз молился в квартальной мечети «Дўст-чурогоси», что находилась прямо напротив дверей дома, до его слуха донеслись крики невестки (моей бабушки). Надо ли объяснять, что такой проступок по всем нормам шариата и правилам мусульманского общежития мог расцениваться только как неслыханная дерзость и чуть-ли не вызов обществу. Не говоря о том, что честь семьи была крепко подорвана. Поэтому прадеду пришлось прервать молитву и срочно возвратиться домой, дабы выяснить причину случившегося.

Оказалось, что обе младшие невестки прадеда, пробравшись в верхнюю часть дома и, перепробовав по глотку из каждого кувшина, прилично захмелели. Самую младшую невестку так захватил кураж, что она стала бить ладошками в стены дома и, притоптывая и смеясь, кричать:«Дузд даромад, ду-узд!!»(«Воры зашли, во-оры!!»)

За эту провинность прадед наказал невестку по всей строгости: он запретил ей выходить из своей комнаты и на неделю запретил носить ей обед. Тем не менее, средняя невестка из жалости и солидарности, тайком от домашних, потихоньку носила «передачки» моей бабушке.

Абдулло

Как это ни странным может показаться со стороны, но о дедушке своём я знаю меньше, чем о прадеде. И это несмотря на то, что я его хорошо помню, ведь когда он умер, мне было уже почти десять лет. Особенно запомнилась его щетина, шершавая и неприятно колючая, чего не скажешь о самом дедушке: это был чрезвычайно беззлобный добродушный человек, у которого улыбка почти не сходила с лица. И если он смеялся, то смех у него выходил тихий, почти беззвучный, как бы про себя, и только часто-часто вздрагивающие плечи и колыхающийся живот выдавали его в тот момент. Казалось, ему абсолютно ни до чего нет дела, словно он случайно попал в этот мир, и удивляется тому, как копошатся вокруг люди, озабоченные и с серьёзным видом обсуждающие свои ежедневные проблемы, о которых совершенно и не стоит говорить. Даже, когда после смерти прадеда окружающие указывали на то, что нужно оформить документы дома на себя, он смеялся и говорил: «А кому это надо? Здесь и так меня каждый человек в округе знает». И был прав, поскольку «слава» за ним была прикреплена, как за чудаковатым и несколько странноватым типом.

К примеру, он мог, обильно накрасив сурьмой глаза, и сев на суфу рядом с домом, «строить» глазки проходившим по улице ошарашенным женщинам, которые не знали – как на это следует реагировать. Или же, сидя спокойно и неподвижно продолжительное время, он «вдруг» резко вскакивал с возгласом: «Ё Рабби!» (О Господи!). Происходило это именно в тот момент, когда мимо него проходила ничего не подозревавшая молодая женщина (ну что можно было ожидать от смиренно греющегося на солнце старика?). Реакции дедушкиных «жертв» были самыми различными, но все они обходились без «скорой помощи». Домашние обсуждения его поступков постоянно сопровождались взрывом негодования и осуждения со стороны бабушки и с не меньшим взрывом хохота со стороны остальных домочадцев. Сам же виновник сидел, низко потупив голову, с чувством вины и казалось, каялся и плакал. И только присмотревшись поближе можно было заметить слегка вздрагивавший как холодец живот и глаза, полные слез. Но, судя по озорным огонькам в глазах, можно было с уверенностью заключить, что то, были не слезы раскаяния.

Впрочем, и до настоящих слез его тоже можно было довести легко. С этим успешно справлялся его сын (мой отец). Просто, как и у каждого нормального человека, у дедушки было своё слабое место. И этим слабым местом был… его отец. Вернее, упоминание об отце. Но проходил этот номер только после нескольких стопок, распитых вместе с сыном. Мой отец работал в редакции, которая, находилась недалеко от дедушкиного дома, и поэтому обедать папа приходил к своему родителю. Тот заранее ждал своего единственного сына, приготовив предварительно плов и поставив заранее водку в морозильник. И вот, после двух-трёх стопок, отец, как бы случайно и незаметно сводил тему обсуждаемой беседы в «нужное русло», вспоминая о том, «каким хорошим, трогательным и удивительно заботливым был у него дедушка» и т. д. и т. п. Дедушка в таких случаях не заставлял себя ждать: слезы искреннего раскаяния, текли по щекам шестидесятипятилетнего старика, и их нельзя было остановить. При этом, дедушка сидел совершенно точно так же, как давеча, когда его ругали, и точно также сотрясалось его тело, и точно также «ходил» его живот, но при всем этом разница была очевидна: перед вами сидел глубоко скорбящий по своему отцу человек, несчастный и чересчур остро осознающий свою вину перед родителем. Всем взрослым вокруг почему-то делалось смешно и весело. Отца это забавляло, и он смеялся со всеми. И только мы – маленькие дети – разделяя дедушкино горе и желая хоть как-то помочь ему, умоляли нашего отца замолчать. В конце этого спектакля дедушка незаметно для себя и окружающих тоже переходил на смех, что делало финал весёлым и оптимистичным.

Удивительное дело! Но это же самое «оружие» потом так же исправно работало и против самого нашего отца, когда дедушки не стало. Только на месте дедушки сидел мой отец, а «заправлял» всем ходом пьесы уже мой брат. Либретто же и фразы оставались прежними. Что значит сила классики!

Прошло уже более четверти века с тех пор, когда дедушки не стало, но я, почему-то, до сих пор хорошо и отчётливо в деталях помню тот день – 11 марта 1967 года. Меня разбудили очень рано, было ещё темно. Отец с мамой о чем-то тревожно перешёптывались, собирая в узел какие-то вещи. Какая-то тяжёлая и мрачная атмосфера царила в доме, и на душе мне было неприятно. Потом, уже в дедушкином доме, я помню множество знакомых и незнакомых мне людей со скорбными лицами. Помню женщин в белых платьях с белыми же косынками (традиционный траурный цвет), стоящих и причитающих в отведённой для них части дома. Помню, как я со страхом подошёл к окну, за которым лежал завёрнутый в саван мой дед.

А ещё очень хорошо помню, как бабушка подойдя ко мне, всё говорила: «Плачь, твоего дедушки больше не стало. Плачь, ну почему же ты не плачешь?» Мне было стыдно, что в такой день я не плачу вместе со всеми, но я ничего не мог с собой поделать. В горле стоял какой-то большой ком и мешал мне плакать.

И ещё один фрагмент стоит перед глазами: когда дедушку опускали в могилу, отец, вытирая платком слезы, как-то сосредоточенно смотрел, словно отмечая для себя – правильно ли кладут могильщики тело деда и удобно ли будет последнему там лежать.