Роман с автоматом - Дмитрий Петровский

От волнения плохо соображая, я договорился встретиться с ней в четыре на Розенталерплац, у итальянца.

Оставшаяся часть дня прошла так же суетливо, как и началась: я приносил еду, уносил пустые тарелки, желал приятного аппетита, протаскивал людей через штору и обратно, бормотал под нос какое-то слово, кажется, eAufmarsch!"[11] – при этом все было как-то смазано, не по-настоящему. Я не обращал внимания на голоса посетителей, на руки, и даже порой не отличал женщину от мужчины. Зато в ушах звучал искаженный телефоном голос, и словно опять звенела, тонко колебалась холодная мембрана у уха, а под пальцами теплела, словно таяла, бугристая пластмасса трубки, еще хранившая на себе другое, женское тепло Аннет, с запахом ее геля для душа.

Я спрашивал себя, что же, собственно, произошло, и сам себе отвечал: ничего особенного, я только что назначил свидание девушке, и завтра нужно хорошо одеться («Aufmarsch!») и не опоздать. Но это завтра, а пока… Вокруг все бубнили какие-то голоса, звенела посуда, звуки странно сплетались, ходили петлями вокруг моей головы. Резкие движения животного воздуха вспыхивали то справа, то слева; люди в обеденном зале шевелились, подносили еду ко рту, проглатывали; тогда вспыхнувший и забивший источник горячих волн, кусок мяса или рыбы на вилке, вздрагивал и исчезал.

После того как рабочий день кончился, я переоделся в мою одежду, сунул в карман конвертик с чаевыми и вышел из ресторана. Я чувствовал себя усталым, почему-то усталым как никогда. Я подумал, что надо сразу упасть на кровать, заснуть, чтобы наутро быть свежим. Но долго заснуть не мог, ворочался с боку на бок, думал про завтрашний день, представлял себе, о чем мы будем говорить, вспоминал моих посетителей… За окном машина тяжело поднималась по улице, взревывая мотором, через все тело шел какой-то странный пульс. Я никогда не был на свидании… Почему-то на секунду представилась дорога, длинная, от моего родного города, через всю страну и дальше, до Хоринер-штрассе, дорога как вектор, сгусток напряжения, автомобильный рев. Акселерраторрррр… Еще были британские автомобили, и бумажки, какие-то бумажки… Я уснул.

Прошло лето, наступило первое сентября, тот день, когда я должен был повесить на плечи свой китайский ранец, взять в руки букет цветов и пойти в школу, как это сделал Саша и еще сотни детей нашего города, достигших шести– или семилетнего возраста. Но я не пошел в школу. Вместо этого первого сентября мы с матерью сели в трамвай и поехали в какой-то неизвестный район города, в котором я никогда еще не был. Всю дорогу мать выглядела странной, будто встревоженной, гладила меня по голове, доставала из сумки пакетик с волшебной надписью «HARIBO» и совала мне в рот разноцветных немецких мишек. Трамвай привез нас к огромному серому зданию, посмотрев на которое я сразу же вспомнил Ленинград. Потом вспомнил Сашу, который сегодня, нарядно одетый, с ранцем и цветами, держа за руку маму, шагал в школу, и спросил, почему я тоже не могу сегодня идти в школу.

– Пойдешь потом. Сейчас надо, чтобы тебя посмотрел доктор. Серое здание оказалось больницей. Пока мы поднимались в лифте, шли по белым коридорам, от которых веяло холодом, мимо каталок, больных, кабинетов с одинаковыми синими табличками, я почувствовал себя ужасно тоскливо, как всегда при посещении доктора.

– Мам, опять будут палочки в нос засовывать? – спросил я.

– Ира, сынок, Ирра! – Мать снова погладила меня по голове и засунула в рот сразу двух мишек, красного и желтого, слипшихся спинами. – Нет, не будут!

Доктор, к которому я пришел, действительно не засовывал палочек в нос, не заставлял говорить «А-а-а-а!», не ковырялся лопаткой в горле. Он даже не просил снять рубашку и не слушал меня. Первым делом он осмотрел мои фотографии, по порядку, как они были сняты: ленинградские, новогоднюю, и, наконец, фотографию, сделанную в подвале. Потом долго смотрел мне в глаза, просил смотреть то на него, то на его ухо, то на потолок. Потом просил смотреть в какую-то машину, похожую на бинокль, приделанный к большой металлической коробке, а сам смотрел с другой стороны. В темных окулярах бинокля тускло светились два оранжевых крестика, иногда они поворачивались, и, если присмотреться, в центре крестиков можно было увидеть чьи-то зрачки, мои, или, может быть, доктора.

Закончив с этой странной игрой в гляделки, доктор написал какую-то бумагу, потом, как дядя Тихон, попросил меня подождать в коридоре. Мать вышла расстроенная и всю дорогу домой ехала молча, только иногда подсовывая мне новых сладких мишек.

С этого дня мы ездили в большую серую больницу почти каждый день: ходили к этому доктору, и к другим, все смотрели в мои глаза, некоторые капали какой-то жидкостью, от которой в глазах начиналась резь, а потом все предметы становились большими и расплывчатыми. Меня просили смотреть на разноцветные лампы, моргать, не моргать, жмуриться, прищуриваться и так без конца.

Один раз, кажется после выходных, мы снова поехали в больницу, но стали подниматься не на четвертый этаж, как обычно, а на пятый. Новый доктор, к которому мы пришли, сразу заставил насторожиться. Доктор был совсем молодой, с короткой стрижкой, немного вытянутым вперед лицом и небольшими, шустрыми глазами. Его кабинет был огромным, белым и абсолютно пустым. В самом углу стоял умывальник и маленькая кушетка, у окна – письменный стол. Больше в кабинете не было ничего: никаких машин с биноклями, палочек, стеклышек и зеркал – ничего. Под потолком висели четыре круглые лампы, освещавшие огромное помещение ровным молочным светом. Когда он пригласил меня сесть напротив него на стул и попросил подождать в коридоре маму, я начал тревожно озираться по сторонам. Наверное, тогда в моей памяти в первый раз ожило далекое воспоминание: белая комната, весы и холод, мое взвешивание, качание в холодном и пустом воздухе.

Доктор начал с подробных расспросов о том, как меня зовут, хожу ли я в школу, какие мои любимые игры и любимые книги, часто ли я смотрю телевизор и много ли играю во дворе. Закончив с расспросами, он предложил мне поиграть с ним в новую игру. Игра заключалась в том, что я должен был, закрыв глаза, ходить по его кабинету, стараясь не натыкаться на окружающие предметы. Игра показалась мне странной, тем не менее я послушно закрыл глаза и пошел в сторону двери. Я прошел несколько шагов, мне показалось, что дверь должна вот-вот появиться, я вытянул руку вперед, но рука не встретила на своем пути никакого препятствия. Тогда я осторожно приоткрыл один глаз и увидел, что до двери еще далеко. До двери я шел, все время держа глаз приоткрытым, но когда развернулся и пошел обратно, доктор остановил меня.

– Если ты хоть немножко подглядываешь, весь смысл игры сразу теряется. Попробуй не открывать глаза!

Я послушно зажмурился и пошел дальше, но после трех-четы-рех шагов опять не выдержал и приоткрыл правый глаз. Доктор снова остановил меня, молча пошел к столу, открыл ящик и вытащил из него что-то небольшое и черное. Когда он снова подошел ко мне, я догадался: платок. Доктор сложил платок пополам, потом – еще раз, аккуратно повязал его вокруг головы и туго завязал на затылке. Ткань была очень плотная и пахла пылью. Потом доктор развернул меня и подтолкнул в сторону двери. Теперь подсматривать было невозможно, я шел неуверенно, часто выкидывал руки вперед, хватал пустоту, останавливался, шагал снова – и уткнулся в дверь тогда, когда меньше всего этого ожидал. Почему-то именно в этот момент я опустил руки, сделал шаг, потом еще – и ударился о прохладную поверхность. Я сразу же отскочил, развернулся, как мне казалось, на 180 градусов, и пошел обратно, но лоб и кончик носа запомнили прикосновение: гладкая, но неровная поверхность, небрежно положенная краска, с пузырями и закрашенными кусочками грязи.

На обратном пути я так же неожиданно наткнулся на стену – видимо, я возвращался не совсем прямо, а под углом. Рука чиркнула по стене, коснулась всей поверхностью ладони – стена была теплее и шероховатее, чем дверь. После столкновения со стеной я окончательно потерял ориентацию в пространстве, начал бестолково вертеться на месте, пока доктор не взял меня за плечо и не сказал: «Достаточно».

Когда он развязал повязку, комната ослепила и ошарашила меня: не своим светом и размерами, а главным образом тем, что я вынырнул из повязочной темноты абсолютно не в том месте, где предполагал. Пока ходил, я пытался вообразить себе комнату и думал, что стою возле докторского стола, однако оказалось, что я находился практически посередине огромного кабинета.

С этого дня мать три раза в неделю возила меня в больницу, мы поднимались на пятый этаж, стучались в кабинет, после чего мать оставалась в коридоре, а я заходил, здоровался с доктором, он надевал на меня повязку, и игра начиналась снова, каждый раз по новым правилам. Доктор ставил посреди комнаты стул, кушетку, приносил другие стулья и расставлял их на моем пути, заставлял идти змейкой, восьмерками, идти на его голос и так далее. С каждым днем мне все больше нравились эти игры. Я постепенно приобретал уверенность, точно знал, когда встречу стену или дверь, не боялся столкновения с неожиданно попадавшимися стульями и точно определял, откуда доктор выкрикивал «сюда!», «сюда!», «а теперь сюда!». Я узнал, что бледный желтовато-розовый свет ламп можно словно брать с собой под повязку, если хорошенько на него посмотреть, потом зажмурить глаза и уже больше не открывать их: тогда во время всей игры оставалось ощущение, будто я плаваю в слегка подогретом молоке. Потом я научился слышать много разных звуков: дыхание доктора, его осторожные шаги, когда он пытался неслышно обойти меня и позвать с какого-нибудь неожиданного для меня направления, шаги за дверью, поскрипывание деревянного стула, на котором в коридоре сидела мать. Когда же становилось совсем тихо, было слышно жужжание ламп под потолком. До этого я думал, что жужжат только люминисцентные лампы, а теперь узнал, что обычные лампочки тоже издают звук, звук легкой металлической вибрации, что-то вроде того, как поют провода электричек, только в сотни раз тише. Еще лампочки рождали тепло, четыре теплых сферы, тепло опускалось к полу, с каждым сантиметром приближения к нему редея и рассеиваясь. Металлический жар производила батарея, а деревянная дверь на противоположной стене источала холод – и весь вытянутый в длину кабинет представлялся мне магнитом из детского конструктора «Свет и тень» – узкий прямоугольничек, разделенный пополам и покрашенный с одной стороны синей, с другой – красной краской. Краска на двери и стенах была одинаково прохладной, но под ее толстым и неровным слоем в стенах скрывалось едва заметное, но ровное и плотное тепло, а дверь в коридор была насквозь холодной.