Индийские письма - Николай Сербский

— Я не европейская женщина, чтобы посметь служить лжи, обману и адвокатам. Я обязана говорить правду. А правда в этом случае заключается вот в чем: я не подстрекала и не подговаривала Сакунталу идти на добровольную смерть. Если бы я это сделала, то уменьшила бы ее славу. Это ее личное решение, которое я только одобрила и благословила до высоты небес и до глубины Индийского океана.

— Почему ты этот поступок столь вдохновенно одобряла?

— Потому что он доказал мне, что Индия еще жива и в ней не исчез исконный дух супружеской верности до смерти.

Далее я сказала:

— Не только я радовалась этому событию. Ему радовался и последний махараджа свободной Индии Прити Раджа, погубленный Могулом. Радовался и дух его прекрасной супруги Санджугты, которую как рабыню Могул хотел взять и сделать своей наложницей. Санджугта для виду обещала Могулу пойти за него и упросила его дозволить ей пойти и отдать последнее целование своему бывшему супругу. Могул дозволил ей это. Но она вошла в костер, приготовленный для сожжения тела убитого Прити Раджи. И когда ее охватил пламень, она вскричала: «Я иду к тебе, возлюбленный мой!», обняла изрубленное мертвое тело своего мужа и погибла. Всего этого вы, европейцы, не понимаете! И как бы вы могли понять, когда у вас между мужем и женой нет ни верности, ни какой‑либо иной связи, кроме телесной? И когда почти каждый после короткого брака разводится со своей женой?

Мне было сказано, что я и дальше должна оставаться в темнице, пока дело не дорасследуют. И меня вернули в мою камеру. Проходя через тюремный двор, я видела коровье мясо, коричневое и кровавое, его несли и бросали из рук в руки. О, священные коровы индийские, не осудите нас, но мусульман. Они виновны в вашем умерщвлении, а не мы, последователи Веданты и Шакьямуни.

Второе несчастье больше первого, мой сладкий сын. Арджуна, брат твой и, по несчастью, сын мой, связался с какой‑то демонической европейкой Глэдис — Кладис, как я ее называю. Она его подучила организовать какой‑то революционный комитет какого‑то освобождения Индии от англичан. Ах, бедный мой Арджуна, почему ты не знаешь, что наш долг, наша дхарма — не освобождение от людей, а освобождение от этой печальной и жалкой жизни? Напечатал он, значит, воззвание к Индии, чтобы она пробуждалась, бралась за оружие и силой добивалась своей свободы. Забыл он, что свобода добывается не оружием и силой, а постом и самоотвержением. Говорят, что это та женщина написала вместо него этот призыв к бунту. Он стал ее женихом и хочет жениться на ней.

И эта вторая беда тяжкая–претяжкая. Но третья еще тяжелее. Арджуна отрекся от помолвки с дочерью Рамачандры, женихом которой он стал еще будучи мальчиком. В Индии это непростительное беззаконие. Он опозорил и наш дом, а именно твой дом, Рама, и дом уважаемого воеводы Рамачандры.

Надзиратель, как я тебе сказала, грозный мусульманин, который ест коровье мясо, и от него я не ожидаю никакого утешения душе моей. Но его помощник — индус, нашей веры, почитающий корову, как и мы. Он мне как‑то шепнул, что Арджуна арестован из‑за той женщины и того воззвания и заключен в ту же темницу, что и я. Но мне нельзя видеться с ним. Тем сильнее моя боль.

Мне было бы легче, только если бы ты был здесь, солнце жизни моей, светлее того солнца, которое рождается каждое утро над снежными вершинами Гималаев и которого я не вижу. Когда ты придешь? Увижу ли я тебя еще? Как ты собираешься стереть весь этот позор с нашего рода? Я ничего не знаю.

Я больна и хочу умереть. Всеми силами хочу умереть. Многие из твоих друзей дали мне знать о себе и прислали мне слова утешения. И Сомадева из Бомбея, и Пандава из Бенареса, и наш великий Махатма Ганди, и поэт Рабиндранат{97}, и даже тот мусульманин из Дели, Халил, депутат Конгресса{98}.

Ум мой мутится. Делай что знаешь. Не могу советовать тебе. Только люблю тебя сердцем.

Твоя мать Катьяяни

17

Халил Сеад–Един пишет Раме Сисодии в Сербию

Салам, дорогой мой Рама.

Твое письмо доставило мне большую радость. Представь, именно тогда, когда ты писал мне письмо, я думал о тебе. И когда почтальон стукнул кольцом в мою дверь, я подумал: «Это письмо от Рамы». Я убежден в существовании сверхъестественных явлений. Души человеческие соединены неразрывной связью. Но вместо того чтобы исследовать это, мы здесь, в Дели, занимаемся политикой — без Бога, без души и без какой бы то ни было связи с духовными сущностями этого непостижимого мира. Если бы не было среди нас Махатмы Ганди, наш Конгресс в Дели превратился бы в биржевое безобразие, как парламент во Франции. Но его святая личность всех нас пристыжает и отводит от бесплодной политической болтовни.

Несмотря на то что я мусульманин, я член одного оккультного общества, не связанного, однако, ни с демонической личностью госпожи Блаватской{99}, ни с этой надоедливой англичанкой Анни Безант{100}. Вместо того чтобы быть ученицами Индии, они пожаловали к нам как учительницы. Ну, а чтобы завоевать популярность в Индии, они нагло очерняют христианство и во весь голос поносят церкви христианские. Это нам стало просто неприятно. Я читал Евангелие Иисуса Христа и могу сказать тебе, что чувствую большее почтение к Божественной Личности Иисусовой, чем обе эти европейки, вместе взятые.

Но все же формально я придерживаюсь ислама. Во–первых, потому, что я рожден в нем, а во–вторых, потому, что мне кажется, что ислам самая простая, хоть, может, и не самая глубокая, религия для народных масс. Я плохой мусульманин. Иногда ем свинину и пью вино (это тебе поверяю как другу). Но, Аллах мне свидетель, что скорее все ходжи{101} и дервиши{102} станут повинны в крови человеческой, чем я. На днях кое–какие события, не знаю уже в который раз, снова повторились здесь, в самом Дели. Поссорились из‑за чего‑то индусы с мусульманами, и, чтобы еще больше досадить друг другу, мусульмане пронесли заколотую корову через индусское селение[32], а индусы подбросили зарезанную свинью в мечеть. Из‑за этого завязалась драка, и много людей погибло с обеих сторон. Возглавили толпу мусульман и настроили ее против индусов ходжи и дервиши. Вопрос об этом был поднят в Конгрессе, и шум стоял большой. Лишь Махатма Ганди[33] молчал. И его молчание утишило бурю. Иначе бы пошли в ход кинжалы и пистолеты даже в стенах Конгресса.

Но это, к сожалению, обычное явление у нас, в Индии. Тебе это неизвестно. И тебя больше заинтересует нечто совсем новое, неожиданное и для меня, и для тебя. И очень печальное. Надеюсь, что кто‑нибудь сообщил тебе об этом до меня. Ведь я никогда не стремился быть первым выразителем черных мыслей. Однажды, когда я, сидя в Конгрессе, по правде говоря, задремал, утомленный страшной жарой, некто из депутатов обратился в президиум с вопросом об Арджуне Сисодии и какой‑то подозрительной европейке, именуемой Глэдис Фаркхарсон. Я встрепенулся при упоминании имени Сисодии и сразу подумал о тебе, моем бесценном друге. Арджуна Сисодия, сказал депутат, распространил по всей Индии какое‑то нигилистическое воззвание и призвал «дремлющую Индию» пробудиться. Он призывал на бунт против всех махараджей, и всех религий, и каст, и всякого порядка в этой стране. Полиция схватила упомянутую Глэдис Фаркхарсон на месте преступления, когда та разбрасывала воззвания, и заключила ее под стражу. На допросе эта женщина всю вину взвалила на твоего брата Арджуну, ее жениха, как она выразилась. Она, будто бы, невиновна: Арджуна и воззвание составил, и ей приказал распространить его по всей Индии. Депутат потребовал, чтобы Арджуна тоже был арестован и допрошен. Ведь он, говорит, чувствует, что все нити тянутся из какого‑то антииндийского заговора со стороны, а именно из Европы. Решено было арестовать Арджуну и провести тщательное расследование. Вот и все. Знаю, что это будет для тебя новой тяготой в довершение к тому, что ты уже переносишь. Но, как друг, я должен тебя об этом известить.

Ты намного счастливее меня, ведь ты можешь писать мне о вещах более прекрасных, чем я тебе. Твои впечатления о маленьком сербском народе для меня настоящее открытие. Действительно, мы в Индии не знаем об этом славном народе ничего. Яркие сцены из сербской истории, которые ты описал мне в письме, вдохновили меня на написание новой драмы. Безмерно благодарю тебя и прошу: собери всё, все подобные случаи и жизнеописания великих сербов, а когда придешь сюда, расскажи мне об этом подробнее. Писательство для меня единственная отрада. Я живу надеждой, что мои произведения принесут какую‑нибудь пользу моему народу. Мне досадно, что наши люди носятся по большим странам и совсем не интересуются малыми народами. Мне больше по душе крохотные колибри, чем громоздкие кречеты{103}. И бабочки намного милее слонов и обезьян.