Тайна для библиотекаря - Борис Борисович Батыршин

Дорога вскарабкалась на бугор, с которого открылся вид на окрестные поля с перелесками. Едущий рядом со мной гусар приподнялся на стременах, вглядываясь. Примерно в версте впереди, пылили двое всадников, направляясь туда же, куда и мы с павлоградцами.

— Куринские. — определил корнет. — Мужицкая, прости господи, кавалерия. Сабель-то у них на всех не хватает, да и рубить клинком с седла — тут навык нужен. Так они, черти, удумали сажать косы торчком, навроде косинеров Костюшки, и вооружать ими своих всадников.

Услыхав о польских повстанцах, Ростовцев удивлённо приподнял брови — корнет был слишком юн, чтобы принимать участие в подавлении польского восстания 1794-го года. Юноша намёк понял и щёки его слегка попунцовели.

— Это мне батюшка рассказывал. Он служил в корпусе генерал-поручика Ферзена, командовал егерским батальоном. В деле у под Мацеёвиц был ранен, лишился руки, и с тех пор безвылазно живёт в имении.

— Мой отец тоже был в польском походе. — сказал Ростовцев. — Только он у графа Суворова был, начальником артиллерии. Ну да дело прошлое, корнет — что вы там о наших пейзанах рассказывали?

— Ну вот, отбили, значит, мужички село Большой Двор… — торопливо продолжил юноша, обрадованный переменой темы. — Но там в то время были не французы, а вюртембержцы из корпуса Нея. Немцы, известное дело, народ основательный, злопамятный. В отместку они спалили деревеньку Степурино, повесили одного из тамошних заводил — а может, и не заводил, кто теперь разберёт… Куринцы сгоряча и их оттуда выбили взашей, а потом дотумкали, что дело-то может обернуться куда как худо — в следующий раз супостат может и полком заявиться, при пушках! Вот Курин со Стуловым и кинулись к князю Борису Андреичу Голицину, подмогу вымаливать. Тот поначалу хотел весь наш полуэскадрон с ними отправить, но полковник Нефедьев отговорил — мол, самим надо, куда с одной пехотой? В итоге в помощь самооборонцам выделили две дюжины казачков Денисова полка да столько же наших гусар под командой штаб-ротмистра Богданского. К нему-то мы сейчас и едем. Недалеко уже осталось — во-он за той рощицей оно самое Павлово и есть…

И он указал на редкий перелесок, за которым рисовалась на фоне блёклого октябрьского неба колоколенка сельской церкви.

***

В Павлово мы задерживаться не стали. Не застав там Богданского — штаб-ротмистр передислоцировал свой отряд в село Большой Двор, на соединение с главными силами куринцев — мы дали передохнуть лошадям, наскоро перекусили от щедрот местного старосты и двинулись следом за павлоградцами. Проводниками с нами отправились двое мужиков, тех самых, которых мы видели давеча на дороге. Тот, что постарше, крестьянин одной из окрестных деревень носил имя Герасим (я едва не поинтересовался, есть ли у него собака, и не Муму ли её кличут) с физиономией, до самых глаз заросшей чёрной, с проседью, проволочной бородой. Сидел он на неказистой, лохматой, словно дворовая собака Жучка, кобылёшке «охлюпкой» — седло заменял кусок овчины, прихваченный подобием подпруги, а вместо стремян ноги в лаптях с онучами Герасим вдевал в верёвочные петли. Вооружён он был упомянутой уже косой в дополнение к французскому сапёрному тесаку со страхолюдной пилой на обухе, продетом, за неимением ножен, в лыковую петлю.

Второй сопровождающий, житель Павлова по имени Гнат, был лет на десять моложе. Он мог похвастать куда более богатым снаряжением. Лошадь его, явно трофейная, приученная ходить в строю, красовалась под хорошим седлом, которое Ростовцев объявил французским, строевым. Сам всадник щеголял в четвероугольной красного сукна шапке и синем гусарском ментике со споротыми шнурами. На вопрос ростовцевского ординарца Прокопыча, зачем он испортил эдакую красоту, Гнат ответил: «а как же не спороть-то? Наши мужички как увидят снурки — разбирать не станут, оглоушат ослопом, как прочих хранцузов. А те снурки я Матрёне отдал, младшенькой своей, кровиночке — она, даром что несмышлёная, всего пять годков от роду, а до всякого рукоделья шибко охочая. Пу-ущай порадуется!..»

Вооружился Гнат на зависть любому «самооборонцу». Вместо косы пика, настоящая, уланская, с двуцветным красно-белым флажком-флюгаркой на красном древке и с кожаной петлёй для руки; на поясе — драгунский французский палаш в жестяных ножнах, когда-то блестящих, а теперь обильно тронутых рыжей ржавчиной. Из-за кушака высовывался старинного облика пистолет — судя по форме ручки и уцелевшим кусочками перламутра, некогда составлявшим богатую инкрустацию, персидской или турецкой работы.

— На Сухаревке пистолю-то укупил? — спросил Прокопыч, разглядывая грозное оружие. Гнат успел похвастать, что до «пришествия Бунопартия» частенько ездил в Москву — возил на продажу платки и шёлковые шали с ткацкой фабрички, которую держит его брат и трое других жителей Павлова, тоже промышляющих ткацким ремеслом. «Потому, мне доверие есть! — говорил он. — Весь товар распродам, всё, что велено, закуплю на рынке, ни на полушку в обман не введу!»

— Знам мы енту Сухаревку! — буркнул Герасим, услыхав вопрос Прокопыча. Я уже успел заметить, что крестьянин недолюбливает своего зажиточного «соратника» и не упускает случая его подколоть. — Оне всем селом в Москву ездили. Как войско и жители ушли по распоряжению ихней светлости градоначальника графа Растопчина, так павловския сейчас поклались на телеги и в город поехали.

— Грабить, што ль? — понимающе ухмыльнулся Прокопыч.

— А то как же! Добро-то брошено, бери, не хочу! Небось, не хватится никто…

— А не испугались, что лошадей французы отнимут? — поинтересовался уже я. Мне было, конечно, известно — и из книг в прошлой жизни, и из рассказов московских беженцев в этой — что крестьяне подмосковных уездов не отказывали себе в удовольствии разграбить оставленный на произвол судьбы город.

Гнат собрался ответить и даже открыл до этого рот, но Герасим снова влез со своими объяснениями:

— А чего им пугаться-то барин? Хранцузы к ним с полным уважением: везите, мол, в город хлеб, муку, говядину и прочие припасы — всё купим! Да только не вышло у павловских прибытка: супостаты им негодными бумажками заплатили! А павловские и рады — вернулись домой, собрали по дворам, у кого что по сусекам запасено — и снова в Москву, торговать. Опосля полицейский чин из Владимира, от губернского начальства приезжал и растолковал, то за те негодные бумажки, буде кто ими расплачиваться вздумает, каторга выходит, Сибирь. То-то же воя да плача по павловским дворам стояло в тот вечер…

И захохотал, широко распахивая щербатую пасть. Горю соседей, попытавшихся нажиться на поставках и попавших впросак с фальшивыми купюрами, он явно не сочувствовал.

— Да уж, энтот объяснит… — буркнул себе под нос Гнат. Герасима он явно побаивался. — Брательник