Записки брюзги, или Какими мы (не) будем - Дмитрий Губин

И не надо про инвестиции, инфляцию и ставку рефинансирования.

Ваша инфляция, с моей точки зрения, есть не экономический, а социальный процесс, дающий преимущества не тем, кто лучше, а тем, кто раньше: как и в армии – старикам.

Энергичные, работоспособные мальчики и девочки пройдут – хрюп! – все дерьмо городского кишечника, нищеты и отчаяния, жизни в подвалах красных кварталов, прежде чем получат доступ к тому, что схвачено стариками – то есть когда станут стариками сами.

Сынок, почисти сапоги дедушке. Хрюп.

Рост цен на недвижимость и объем начального капитала гарантирует дедам превосходство, потому что в Лондоне, Москве и, наверное, уже в Варшаве цена покупки среднего рабочего мяса недостаточна для покупки этим мясом среднего уровня жизни.

Это экономика старых столиц, это строительство пирамиды; она неизбежно связана с моралью, охраняющей рантье. Старые общества говорят: «Не смейте!» – не смейте забывать учителей, не смейте не чтить память прошлого, не смейте не уважать нашу старость. Как будто остановка, отсутствие новой вышивки по канве жизни достойны уважения.

Если хотите жить – лично вы – забудьте про это дерьмо.

Старость нельзя уважать, ибо уважения заслуживает лишь действие или, точнее, его результат, старость же есть отсутствие изменений.

Уважать можно лишь тех, кто с возрастом не остановился, но и это не повод уступать место в метро.

Развал СССР был самым высокоморальным моментом в его истории, когда каждый бросил свой труд на весы мира и стал получать действительно по результату, – а не по стоянию в очереди. Прошлое перестало существовать. О, вот вам катарсис с пением ангелов: начни жить с нуля, доказывай себе, стране, веку, небу, что эта планета, время, страна – твои!

Уважение прошлого за то, что оно прошлое – глупость. Это как уважать Microsoft Word версии 1.0 и кричать, что апгрейд есть предательство предков. Тогда можно не созидать, жаловаться на болячки, рано сваливать на покой и эксплуатировать, эксплуатировать молодых, обеспечивающих приток ренты.

Однако пирамиды достигают потолка. В Лондоне, где я пишу эту колонку, уже говорят о подъеме пенсионного возраста до семидесяти или семидесяти пяти лет и о том, что нынешнее поколение европейских стариков будет последним поколением обеспеченных стариков. Следующих стукнет обломками пирамиды. Старики не желают работать, но молодые не в силах прокормить их.

Россия идет по тому же пути. Я, опять-таки, не про экономику. Просто сегодня возвышенный идеал российского тридцатилетнего городского парня из породы новейших русских – это не просто квартира, машина, дача и стабильный доход, но еще и рента «для покойной старости», то есть как минимум еще одна квартира или еще один гарантированный источник дохода, хотя бы и пенсионный фонд, хрюп-хрюп.

Все больше прогрессивных молодых людей будут класть жизни на этот священный алтарь. Но не факт, что им с него обломится. Рухнет рынок жилья, поднимется пенсионный возраст (а не поднимется – рухнут пенсионные фонды), в дряблый живот уткнется острый ножик Востока – пирамиды не бесконечны.

Вот почему жить ради будущей ренты – идиотизм. Не идиотизм – вкладываясь в ренту, полагать, что пожить на нее не придется.

Что тогда буду я? Кто буду тогда я? В чем моя функция в мире? Кого я люблю? Нуждаются ли во мне? От чего я действительно счастлив? Что я сделал из того, что никогда не делали до меня? Чем хотел бы заниматься?

О, вот вопросы! Игнорируемые активными, продвинутыми, зацикленными на бизнесе (и на деньгах) молодыми людьми, так уверенными, что придет их день ренты сродни бесконечному дню сурка – они оказываются так спасительны, когда понимаешь, что день не наступит.

Не заботься о том, чтобы умереть комфортно, живи; сгореть на работе – прикольно.

И пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

2004

Крупный план на среднем фоне

Уильям Сароян как-то написал: зачем глупцы вменяют себе в обязанность быть добрыми, если поделиться им нечем? Вот и я думаю: отчего успешные, обеспеченные, безупречные в своем поведении мужчины начинают страдать, если их жизнь лишена перца и уксуса? Зачем в своих замечательно сшитых костюмах лезут туда, куда впускают лишь нази и бози? Отчего ради приправ отвергают главное блюдо?

Как-то в летней (и, понятно, дивной) ночи за мной заехал мой друг, фотограф Miguel, по причине жизненной неприкаянности тратящий гонорары на спортивные мотоциклы. На умеренной скорости 150 км/ч мы подъехали к «Пирамиде» на Пушкинской площади.

Было около двух, вид у нас был еще тот.

Miguelito, затянутый в кожу, в мотосапогах, перчатках, шлем на руке, с гривастой мордочкой семнадцатилетнего лисенка (на самом деле ему двадцать четыре, но официанты всегда спрашивают паспорт) – и я, в белых чинос, соломенной шляпе, гавайке и сандалиях на босу ногу Плюс, разумеется, чудовище «Хонда», рвущее до сотни за пять секунд.

Поднимали глаза даже девушки, имеющие обыкновение в таких заведениях по ночам красиво скучать, читая Кундеру или Уэльбека до последней сигареты.

Через столик сидел мужчина в окружении двух спутниц, каждую из которых я бы с чистым сердцем записал себе разом в сестры, жены и деловые партнерши, если б уже не имел жены, сестры и привычки к индивидуальному творчеству. Мужчина был также неплох. Его летний костюм сделал бы честь Сэвил-роу. Живот давил на ремень не более чем пятью избыточными килограммами. Стрижечку «зачесом назад» легко было починить.

– Батяня, – зашептал на всю площадь Мигель, лелеющий образ подросткового максимализма, – ну почему иностранным луям достаются всегда такие классные телки?

– Он русский, – ответил я, прикидывая, что лет мужику точно не больше, чем мне, – и занимается нефтью. В любовницах у него лишь одна из подруг, и не по страсти, а потому что духу не хватило отказать. Семья в Москве. Сам большей частью в Сибири. Сейчас он девушек бросит и подойдет к нам.

– С твоим талантом на сказках бабло зарабатывать! – заорал Мигель так, что пара Кундер захлопнулись. – Он что, с дуба упал таких классных бабцов бросать?

– Он взыскует жизни, полной гламурного риска. У него кризис среднего возраста: хочет удрать из самим же построенного дома. Нас он не может идентифицировать, а выпитое открывает дорогу в бездны… («Дорогу в бездны» – по-моему, я хорошо для трезвого человека сказал.)

Мужик подошел к нам минут через пять: понятное дело, за спичками. Ну да, юганск… или печор… какой-то там нефтегаз. Но ты такого не подумай, вот, я собираюсь, на лыжи в Куршевель. (О господи! Отчего все они – в Куршевель? Жизнь их – раскрытая книга, издательский дом «Коммерсантъ»…) А чем занимаешься ты? – Да вот, катаюсь на байках с подростками, которые пялятся на чужих теток, потому что никак не могут завести своих… («Я не могу?! – возопил Miguel. – Да я их могу косить комбайном, да только на фиг надо!» – я же говорю, дитя…) – Я тоже собираюсь такой байк купить… – Не купишь. На фиг тебе он в Сибири. На фиг он тебе вообще. Для таких, как ты – немецкие тачки. Небось, у тебя «Ауди-6»? – Нет, у меня «пятая» BMW, но ты не подумай, она спортивная… – Спортивных с четырехдверным кузовом не бывает. Тебе же дочек на заднем сиденье возить. Ты же ведь семейный, не правда ли?..

Мужик извивался ужом и сворачивался ежом. Он доказывал, что не из семейных. Хвалился, что летал на истребителе (а я-то гадал, что там у него в анамнезе – пейнтбол? танкодром?). Он признавался в связях на стороне (в единственной связи; как и следовало ожидать, столь непатетичной, что на месте его жены я бы не обращал внимания – она, полагаю, и не обращает). Он говорил, как тяжело в Сибири с инструкторами по серфингу Он спросил, где делать татуировку – на щиколотке или на лопатке. Спутницы подошли прощаться, он вяло клюнул их в щеки. Он замечательно предавал свой круг, в котором есть дорогие рестораны, первая рубашка от Zegna (с мечтой о второй от Brioni), загородный дом для семьи, отдых на островах, черные немецкие автомобили, туфли от Church’s, гильотины для сигар Cohiba, деловые партнеры, односолодовый виски.

Меня охватывала тоска. Чужая жизнь кренилась так, что из чувства равновесия хотелось первым самолетом улететь к своей семье в Петербург, на дачу под Выборг, на грядки и в парники, чтобы синие треники с пузырями на коленях и мотыга в руке, как у красного кхмера. Свершающееся предательство всегда отвратительно, и особенно отвратительно, когда совершается незаметно. О, тонкая красная линия. Пересекая которую, любить свой мир – просто живя в нем, не глумясь, и не распахивать ворота без необходимости – сил надо не меньше, чтобы этот мир создать.

Миры домашних обедов, столов под абажурами, велосипедов в парках, лыжных (не горных) прогулок, пижам (а не черных револьверов) под подушкой, а если и охотничьего ружья, то убранного так, чтобы не нашли дети. Это сложный мир. Серфинг на Бали – дерьмо вопрос, но попробуй устрой чемпионат дачного поселка по пинг-понгу.