Сто дней - Лукас Берфус

В отделе координации узнали о моих новых знакомствах и не обрадовались этому. Отношение к другим организациям, оказывавшим помощь этой стране, особенно к частным, было вообще недоброжелательным. Дирекция претендовала на лидерство, ведь мы работали здесь уже тридцать лет, никто не имел столь хорошо отлаженных контактов с местными властями, и потому любые попытки ослабить наши позиции вызывали у моего начальства ревность. Сотруднику дирекции не подобает общаться с Мисландом и его приятелями, сказал как-то Маленький Поль, от такого знакомства страдает нравственный облик сотрудника, а еще больше — его репутация. Но я же должен был как-то проводить свой досуг, а Поль не мог предложить мне что-нибудь увлекательное и в то же время сообразное своему мироощущению. Он держался в стороне от всех увеселений, уходил с головой в работу и, закончив трудовой день, ехал прямиком домой — к своей жене Инес и сыну-подростку. И конечно же, чтобы перебирать минералы в своей любимой коллекции.

Меня восхищали двусмысленные истории, которые с упоением рассказывал Мисланд, — смесь из слухов и пережитого им самим, его чуть ли не болезненная страсть видеть за всем злой умысел, а то и заговор, его неодолимое стремление связывать между собой события, которые никак не соотносились друг с другом. Он мыслил совсем не так, как другие эксперты и кооперанты. Казалось, что к результатам он был равнодушен. Его интересовала сама дорога, ответвления от нее, окольные пути, на которых можно было потеряться. Он питал слабость к моральной коррупции, особенно к собственной, и к тому же не упускал возможности стать застрельщиком любого эффектного действа.

В выходные дни мы ездили на берега озера Киву или отправлялись в национальный парк Кагера, чтобы устроить там пикник или поохотиться. При всей своей неотесанности Мисланд был, похоже, единственным человеком, который действительно не считал свое пребывание здесь чем-то временным. Он сближался с этой страной, прекрасно понимая, сколько опасностей подстерегает его на этом пути, и не был исполнен профессионального рвения вперемешку с ребяческой уверенностью, как все другие эксперты и специалисты, в том числе и Маленький Поль.

Почему вы здесь, дорогой мой друг, вы и ваша славная дирекция? Проведя воскресный день в национальном парке Кагера, мы сидели у костра возле бунгало и ели жареную антилопу. Перед этим наблюдали на болотах за ходулочниками, бекасами и венценосными журавлями. Сплавали на пироге к тому острову на озере Ихема, где когда-то находилась резиденция престарелого правителя королевства Мубари и где в марте 1877 года Стэнли, так и не нашедший в этих краях истоков Нила и оттого впавший в отчаяние, провел десять мучительных дней. Почему в этой стране работают двести различных организаций? Почему нет ни одного холма без проекта? Откуда это безудержное стремление набить зад президента нашими деньгами? Как вы думаете? Если эти самоотверженные спецы действительно желают помочь здешним народам обрести человеческие условия существования, то почему хотя бы некоторым из них не собрать свои пожитки и не отправиться в Катангу? Я там бывал и могу вам сказать: это — кромешный ад! Дети мрут прямо на улице, погибают от диареи, от малярии, иногда — от обычной простуды. Смерть видишь на каждом углу, болезнь — в каждой лачуге, распад и безнадежность — на каждом лице, а вот лекарей, которых называют специалистами по оказанию помощи, там не увидишь. Увидишь разве что монахинь, теперь уже старух, находящих удовольствие в том, чтоб омывать ноги смертельно больным и прокаженным. Почему хотя бы кто-нибудь из этих спецов не уложит свои чемоданы и не поедет туда, где глад и мор, вместо того чтобы толочься здесь взад и вперед? Я вам скажу: никто, даже самый большой друг человечества, добровольно не поменяет рай на ад.

И он был прав. Здесь не было ни комаров, ни малярии, никогда не было слишком жарко или слишком холодно. Страна вечной весны, как еще ее называли, была чем угодно, но только не сердцем тьмы. Сердце тьмы находилось по ту сторону от Киву, мы могли видеть его в ясные дни. Нас пробирала дрожь, когда мы наблюдали, как из лесов в бескрайнем бассейне реки Конго, сгущаясь в тяжелые облака, поднималась влага. В некоторых провинциях все еще свирепствовала чума. Рассказывали о плантациях в Катанге, где белые хозяева лежали в своих постелях с 1963 года. Мы все читали «Heart of Darkness»[5] Джозефа Конрада. Но изображенный в книге мир не имел ничего общего с миром, простиравшимся за самым красивым озером Африки. Мы не сравнивали себя ни с Курцем, ни с Марлоу, хотя нам нравилось видеть восхищение в глазах родственников, когда они узнавали, как близко от джунглей мы находимся. В реальности мы были от них дальше, чем жители европейских городов. В Ньюнгве на счету была каждая птица, на учете — каждое дерево, оно находилось под зашитой чуть ли не десятка международных соглашений. И если какой-нибудь слегка тронувшийся умом или вдруг обнаглевший абориген валил хоть одну трехлетнюю пинию, то ему и его семье было обеспечено презрение всей страны. Нигде, кроме котловины под названием Бугарама, не было малярии, желтая лихорадка встречалась редко, не было бильгарциоза, о лихорадке Эбола и слыхом не слыхали. На холмах у нас воздух был сухим и чистым, и никто не поменял бы эту местность на заболоченную, кишащую комарами. Так объяснял ее достоинства Мисланд. С одной стороны, его слова успокаивали, с другой — вызывали тревогу, ибо пока почти не касались истинных причин нашего прихода именно в эту страну.

По мнению Мисланда, наша привязанность к этой стране проистекала прежде всего из того факта, что здесь не было негров. Люди хоть и выглядели как негры — с черной кожей и курчавыми волосами, — на самом же деле это были африканские пруссаки: пунктуальные, любящие порядок, изысканно вежливые. Они не плевали на пол, ненавидели музыку, танцевали кое-как. А главное, у них функционировали органы государственной власти, они строго исполняли распоряжения и поручения абагетси, то есть больших начальников, в работе были надежны и ни на что не роптали.

К тому же мы были там, ибо были там всегда — с начала 60-х годов. Эту страну мы считали своей, она принадлежала нам точно так же, как принадлежала аборигенам. Мы были частью их истории, а они — частью нашей. Когда создавалась дирекция, мы подыскали себе страну, подобную нашей. Маленькую, гористую, населенную молчаливыми, недоверчивыми сельскими тружениками. И элегантными коровами длиннорогой породы. В шутку мы называли эту страну нашей коронной колонией. Чиновники, которые во время моего пребывания там занимали высокие посты в центральном аппарате, — начальник сектора, руководитель оперативных служб, все, кто определял политику дирекции, — провели свои первые годы в Кигали. Молодых людей с университетским образованием возмутило убийство Лумумбы. Бурные события в Конго пробудили в них живой интерес к политике. Им хотелось построить современную страну, укрепить демократические институты, вырвать экономику из лап империалистов, обучить крестьян, составлявших девяносто процентов населения, передовым методам ведения сельского хозяйства. Они основывали кредитные товарищества, чтобы ослабить зависимость от чужеземного капитала. Строили кирпичные заводы, чтобы перерабатывать местную глину и избавиться от импорта стройматериалов. Выводили новые сорта фасоли, боролись с эрозией, осуществляя проекты по разведению лесов. Сюда направляли инженеров-лесоводов, агрономов и зоотехников. Мужчин и женщин с кипучей энергией. Дирекция считала себя не учреждением, а предприятием. Мы не управляли — мы созидали засучив рукава и потому с недоверием относились к чиновникам, просиживающим штаны в МИДе, которому дирекция подчинялась по административной линии. Дипломаты и иже с ними, люди, действующие по принципу «как бы чего не вышло», были нашими сущими врагами, и больше всего мы ненавидели политику. В нашем понимании она была стратегией дьявола, призванной удерживать людей от оказания деятельной помощи. Политики ничего не делали — они произносили речи. В этой стране политиков не было. Была только партия Единства, членом которой каждый ребенок становился сразу же после своего рождения. Не было ни свободной прессы, ни права свободного выбора местожительства — это была диктатура, но во главе с благоразумным, порядочным, сознающим свой гражданский долг диктатором. Мы называли его просто Хаб: полное имя слишком длинное, выговорить его невозможно. Человек матерый, по-местному умугабо, прошедший, как старый воин, огонь, воду и медные трубы. И в то же время скромный и самоотверженный: он не уклонялся, например, от субботних общественных работ, принимать участие в которых был обязан каждый гражданин страны. Ему давно простили, что семнадцать лет тому назад он, в звании генерал-майора, сверг первого президента страны и отправил его на тот свет вместе с самыми верными соратниками. Новый президент был богатырского роста, пятидесяти лет от роду и силен, как молодой бык. Робкая улыбка показывала щербину — могучий рубака с лицом ребенка, он бок о бок с простыми селянами копал траншеи, закладывал водопроводные трубы, осушал болота. Специалисты по оказанию помощи — от частных организаций, христианских или социалистических, от государственных агентств бельгийцев или канадцев, равно как и от сообщества земли Рейнланд-Пфальц, — мы все обожали этого генерал-майора. Он ограничил расходы на вооружение до незначительной суммы, боролся с коррупцией и позволил себе иметь лишь две, известные всей стране, слабости: коллекционировал китайские антикварные вещи и был женат на женщине, которая держала в своих руках все нити управления страной. Мои коллеги сравнивали ее с леди Макбет: она всегда заботилась о своей выгоде и о выгоде Акацу — Малого дома, как называли ее клан.