Записные книжки - Сомерсет Моэм

Одно из наиболее распространенных заблуждений человеческого ума состоит в уверенности, что правило непременно распространяется на все случаи без исключения. Но возьмем пример из анатомии. В восьми случаях из двадцати артерия ответвляется в средней части корня легкого, в шести — в верхней и в шести — в нижней. Правило же, несмотря на количественный перевес исключений, гласит, что артерия ответвляется от грудного отдела аорты в средней части корня легкого.

Те остатки ума, что не растрачены на самосохранение и воспроизводство рода, большинство людей используют препос-тыдным образом.

Я вполне допускаю, что, достигнув достаточно высокого уровня цивилизации, человечество по собственной воле вернется к варварству; или же откатится назад просто от неспособности поддерживать достигнутый высокий уровень.

В жизни все лишено смысла, боль и страдания бесполезны и бесплодны. Никакой цели у жизни нет. Ничто, кроме продолжения вида, не имеет в природе значения. Но не покоится ли последний опрометчивый вывод на чересчур краткосрочных наблюдениях, сделанных невооруженным глазом, который видит лишь то, что рядом?

Пусть смерть укроет мою жизнь вечным мраком.

1897

Одухотворенность человека особенно бросается в глаза, когда он с аппетитом обедает.

Т. стоял на вокзале; к нему подошла женщина и сказала, что когда-то она попала под суд, где Т. выступал обвинителем и проявил при этом такую доброту, что ей хотелось его поблагодарить. Но более всего ей хотелось уверить его в своей невиновности. А Т. не мог даже вспомнить ее лицо. То, что для нее явилось трагическим и мучительным испытанием, для него было всего лишь ничтожным происшествием, которое он вскоре позабыл.

Лодочник, промышлявший на Темзе перевозом, влюбился в одну девицу, но за отсутствием денег не мог ее никуда сводить повеселиться. Как-то он заметил в воде человека, едва подававшего признаки жизни; однако за спасение живых денег не полагалось; подцепив крюком одежду утопающего, он втащил того в лодку. Когда тело выгрузили на берег, кто-то из зевак заметил, что бедняга еще не совсем захлебнулся. Лодочник набросился на того зеваку, понося его последними словами. Перевернув утопленника лицом вниз, он умело не дал тому очухаться. В результате он получил положенные пять шиллингов и смог повести свою ненаглядную в кабачок.

Три женщины предстали перед полицейским судом. Все они были шлюхами. Две крепкие и здоровые, а третья умирала от чахотки. У двух здоровых водились деньги, и они отделались штрафом, но у третьей не было ни гроша. Приговор третьей: две недели заключения. Спустя недолгое время обе ее товарки явились снова: несмотря на стужу, они заложили свои жакетки и уплатили за подругу штраф. «Мы ее до самой смерти не оставим», — заявили они и втроем вернулись в бордель. Целый месяц они ухаживали за умиравшей девушкой; наконец, она скончалась. Оплатив похороны и купив по венку, те две надели новые черные платья, наняли извозчика и отправились за похоронными дрогами проводить подругу в последний путь.

Женщина сидела, глядя на пьяного в стельку, распластавшегося на постели мужа; в тот день была двадцатая годовщина их брака. Выходя за него замуж, она думала, что будет счастлива. Но жизнь с бездельником, пьяницей и грубияном оказалась исполненной тягот и мук. Женщина прошла в соседнюю комнату и приняла яд. Ее отвезли в больницу Св. Фомы и вернули к жизни, а потом в полицейском суде обвинили в попытке самоубийства. Она не проронила ни слова в свое оправдание, но тогда встала ее дочь и рассказала о мучениях, которых натерпелась мать. Суд вынес решение о раздельном жительстве супругов, присудив женщине еще и содержание в пятнадцать шиллингов в неделю. Подписав документ о раздельном жительстве, муж выложил пятнадцать шиллингов со словами:

«Вот тебе денежки на первую неделю». Схватив монеты, жена швырнула их ему в лицо. «Забирай свои деньги, — не своим голосом закричала она, — верни мне мои двадцать лет!»

На днях я пошел в операционную, чтобы посмотреть, как пройдет кесарево сечение. К нему прибегают не часто, и операционная была полна народу. Прежде чем приступить к делу, доктор С. произнес небольшую речь. Я слушал не очень внимательно, но, помнится, он отметил, что операции эти редко проходят успешно. Еще он сказал, что больная никак не может разродиться естественным путем, ей уже дважды приходилось искусственно прерывать беременность; но забеременев снова, она твердо решила рожать, хотя доктор С. объяснял ей, какой опасности она подвергается: шансов выкарабкаться у нее было не больше, чем умереть. Она, тем не менее, заявила, что готова пойти на риск. Ее муж тоже очень хотел ребенка, и это обстоятельство, видимо, также имело для нее большое значение. Операция вроде бы прошла прекрасно, доктор С, сияя, благополучно извлек ребенка. Сегодня утром я зашел в отделение и спросил у одной из сестер, как себя чувствует роженица. Сестра ответила, что она ночью умерла. Сам не знаю почему, но эта новость меня глубоко поразила; я сильно нахмурил брови, опасаясь расплакаться. Это было бы нелепо, ведь я даже не был с нею знаком, один раз видел на операционном столе. Думаю, на меня сильно подействовало страстное желание той женщины, обыкновенной больничной пациентки, родить ребенка; желание столь сильное, что она с готовностью пошла на страшный риск; ее смерть показалась мне жестокой, ужасно несправедливой. Сестра сказала, что ребенок чувствует себя хорошо. Бедная женщина.

Cri du coeur[4] никогда не остается без ответа, хотя, как ни странно, он вовсе не всегда исходит из души; достаточно лишь убедительно симулировать его, и дело в шляпе.

Большой званый обед — это возможность предаться удовлетворению заурядных плотских аппетитов.

По воскресеньям дважды в день приходский священник толковал наиболее доступные места из Священного Писания; в течение минут двадцати он оделял свою неотесанную паству банальными суждениями, излагавшимися на низкопробной смеси цитат из Библии начала семнадцатого века и газетных штампов. Священник обладал редкой способностью горячо и пространно растолковывать вещи, очевидные самому недалекому уму. Свое красноречие он тратил на две регулярно чередовавшиеся темы: нужды бедных прихожан и нужды самой церкви. Он видел прямую связь между религиозными догматами и необходимостью раздобывать свечи для освещения алтаря и уголь для отапливания ризницы. А потому по воскресеньям он взял себе за правило выпалывать греховные ростки ереси, разъясняя своей многоумной пастве, состоявшей из деревенских невежд с детьми, самые темные места, касающиеся отношений между Богом-Отцом, Богом-Сыном и Святым Духом. Но с особым жаром изливал он испепеляющий гнев свой на лживых отступников: атеистов, папистов, сектантов, ученых. В своем презрении к теории эволюции он с трудом сохранял серьезный тон; перечисляя постулаты философов и мудрецов, он разметывал их, точно кегли, доводами своего не знающего страха и сомнения разума. Все это могло привести к весьма опасным последствиям, не будь прихожане неколебимо убеждены в истинности веры отцов, да к тому же крайне невнимательны к его проповедям.

1900

Когда сорокалетняя женщина говорит мужчине, что годится ему в матери, ему надо немедленно спасаться бегством, иначе она либо женит его на себе, либо измучит бракоразводным процессом.

Всегда следует культивировать собственные предрассудки.

Корнуолл. Ветер поднимал морскую воду чуть ли не с самого дна и темными глыбами обрушивал на скалы. Над головой тоже все было в безумном движении, истерзанные тучи неслись по ночному небу под свист, шипение и вой ветра.

Клочки разорванных туч мчались в вышине, словно натерпевшиеся мук безмолвные души, на которые обрушился гнев Бога-ревнителя.

Вдалеке простонал гром, одна за другой упали первые капли дождя — словно Божьи слезы.

Ветер был подобен возничему колесницы; напрягая все мускулы, лошади бились в постромках; возничий яростно ожег их кнутом, они вихрем понеслись вперед, и утреннюю свежесть прорезал долгий пронзительный вопль, будто объятые ужасом женщины пытались спастись от неминучей беды.

Я брел наугад; от мягкого грунта, изрезанного сотнями извилистых ручейков и покрытого бурым ковром палой листвы, исходил дух влажного перегноя, чувственный аромат нашей матери-Земли, во чреве которой беззвучно зарождалась жизнь. Ноги мои путались в длинных ветках шиповника. Там и сям, в тенистых уголках, зацветали примулы и фиалки. Чернели тонкие веточки бука, покрытые молодой, только распустившейся листвой, яркой и нежной. Настоящий изумрудный рай. Глаз был не в силах проникнуть сквозь этот замысловатый зеленый узор. Филигрань, опутавшая хрупкие веточки, была изящней, чем блеск листвы в летний дождь, изысканней, чем закатная дымка. Она так же не поддается описанию, как прекрасная в своей неизреченности мысль. От этого зрелища отлетали печальные думы о бренности жизни. А зеленый цвет был столь чист, что ум мой тоже очистился, и я ощутил себя почти ребенком. Кое-где вздымались над другими деревьями ели, невероятно высокие и прямые, как безупречно прожитая жизнь; и одновременно угрюмые, холодные, молчаливые. Слышалось лишь, как копошится в палых листьях кролик или скачет резвая белка.